Штабная сука

— Чего?! Да ты че, больной, что ли?

Нет, я его совершенно не понимал! Клевый парнишка, душевный, и подраться не дурак, не чмо какое-нибудь; а несет чушь, парашу. Вот только что славно так начистил рожу чурбану, а сейчас стоит белый, тихий и траурный, как на собственных похоронах.

— Да какой тебе конец, зема, — пытался втолковать ему я. — Только так с ними и надо. В чан. Без базаров. Ты же можешь, я видел. Пустишь кровь одному, второму, третьему, остальные обломятся.

— Не обломятся, — убежденно сказал он. — Вот ты, когда сапог тебе ногу трет, обламываешься или портянку перематываешь?

— Послушай, зема, не гони. Ты что, боишься их, что ли? А если не боишься…

— Да что ты понимаешь, — зло перебил он меня. — Я не боец, понял? Я не бэндог. Если бы ты сейчас не начал морды бить, я бы и пальцем не пошевелил. На хера мне этот цирк! Себе дороже. А тебе-то чего: ты кипижу навел и ушел, да?.. А-а, хули тут базарить…

Он повернулся и зашагал прочь.

Ненавижу такое слюнтяйство, такую мягкотелость. Ведь что его пугает? Физическая боль. Неужто позорный мужской стыд за свою слабость не страшнее в тыщу раз?

Вот скажите, что бы вы сделали в такой ситуации? Наверное, то же самое, что и я, правда? А я обозвал его козлом, презрительно сплюнул и взял курс на батальон.

Глава 2

Сказать по правде, я всегда хотел именно такой службы. Крутое дело по мне. Спасибо брату Толяну: за год между его дембелем и моим призывом он научил меня всему, что надо знать в армии. Опять же, парашютистские курсы ДОСААФ, два года в секции бокса, разборки на улицах. И когда пришло время поменять паспорт на военный билет, я уже был готов. От и до.

В первый день, когда повели в столовую на прием пищи, еще волновался: вот оно, накатывается, приближается, не оплошать бы, не спасовать. Ведь это же всегда и везде так — как себя вначале поставишь, так и жить будешь все время. Поэтому, когда завели в столовую, я, не колеблясь, первым уселся за дедовский стол. Тут же деды подскочили с шарами по семь копеек («Ты че, урод, забурел совсем?»), а меня это только порадовало. Ни тебе долгой позиционной (дурацкое словечко, обожаемое замполитом) войны, ни тебе гнилых базаров и аккуратных, исподволь, наездов. Я этой всей дедовской тактики (тоже, кстати, замполитовское словцо) не люблю, мне стратегию подавай. По морде, и все тут. Так что, такой поворот дела — это было то, что надо. И тут уж я не тормозил. С ходу пробил две черепушки чайником. Остальные призадумались, начали присматриваться. Оценили. И все пошло как по маслу. Так, еще через пару дней разводягу об одного героя сломал и все. Признали. И это правильно: кому охота со мной, придурком, связываться, когда вокруг уродов — чмыри не хочу. А уроды они потому, что этого не понимают.

Если честно, в первый раз в деле здорово страшно было, когда по тревоге подняли рецидива одного брать. Не зэка этого страшно. Оплошать, спасовать — хуже этого не бывает. Нам, лосям, проигрывать нельзя, у нас профессия другая.

А зэк, кстати, опасный попался. Убийца. Завалил двух часовых, подался в бега. Ну, мы его под Тарбаганьей сопкой и обложили.

Места там дикие, тайга, бурелом, и настрой какой-то Тоскливый, мрачный, усталость какая-то деревянная, гнилая в природе, разве только с двустволкой-вертикалкой (с «голландом», как у бати) побродить за дичью.

Ну, и как-то так получилось, что рецидив помыкался по бурелому и выскочил прямо на меня. Патронов в магазине у него уже не было — за двое предыдущих суток по нашим голубым беретам пострелял, но он и без патронов был еще хоть куда боец: здоровый такой мужик без возраста, коренастый, зверь, какой зимой в снегу переночует, а утром встанет, отряхнется и дальше пойдет. И рожа зверская, дикая, а в руке финарь. Как меня увидел, завыл по-волчьи, и по глазам его видно, что уж меня похоронил.

Я вначале здорово стреманулся, а потом подумал, чего, мол, мне пасовать перед ним: он же не профи, а так, ублюдок-любитель, это дураков-гражданских резать как свиней он мастак, и вэвэшников-часовых валить, со мной-то ему потруднее придется. Я-то ведь не пальцем деланный, не зря голубой берет ношу. Ну, и отступил страх.

А любой человек, противник твой, всегда очень хорошо чувствует, готов ты биться насмерть или так, дурака валяешь. Это даже не по глазам, не по голосу — нутром чуешь, как собака, по запаху. И если слабину почуял, то мигом звереешь, и тебя уже из пушки не остановишь.

Ну, а если видишь, что перед тобой кремень, то уж и не рад, что связался, и только думаешь, как вовремя с темы съехать. И тут главное — пересилить себя, настроиться, затвердеть душой. Тогда и пули не берут.

А я так думаю, что в каждом этот кремень есть, и если тебе удастся его достать из глубины себя и так держать, чтобы он обратно в болото, в жижу страха не засосался, то победил ты и никому тебя не завалить. Так что грани свой кремень так, чтобы он поустойчивее на поверхности лежал. Не нужно множества мелких граней — мыслей, чувств, все это интеллигентство и дурня, огранка должна быть крупная, простая и грубая, чтоб надежно.

Смерти все боятся. А ты настройся, что хочешь умереть как боец, не завтра, не потом, а сейчас; представь себе, что висите вы с твоим противником над пропастью и ты можешь его убить, только если сам вместе с ним сорвешься, почувствуй, какой это кайф — умереть, захлебнувшись кровью врага, и тогда все. Твоя взяла.

Ведь почти все бьются, чтобы выжить. И если ты будешь биться, чтобы противник умер вместе с тобой, за тобой огромное преимущество. Дурак будешь, если не воспользуешься. Вот сам увидишь, как враг задергается, когда ты ему: «Давай руку. Пойдем.» — «Куда?» — «На тот свет.» — «Не-ет!» — «Давай-давай!» — «Да ни за что!» И тут уж делай с ним все, что захочешь.

Я и спорт, бокс на ринге, за его ограниченность не люблю. Это ж ведь так, игра, там на карту какая-то мелочь поставлена, гроши, копейки. Там и морду-то подставлять под удары в падлу. Пустое дело. Потому и дерусь всерьез я редко и неохотно. Но уж если дерусь, то насмерть. Не чтобы победить, побить противника, а чтобы убить. УБИТЬ. И готов платить за это всем. И своей жизнью тоже. Иначе зачем драться?

А что до этого рецидива, то тут и говорить не о чем.

Убил я его. Зарезал его же собственным ножом. К слову, этот нож я себе оставил, на память, клевое такое писало, отличная сталь и ручка наборная, разноцветная, знаете, какие на зоне делают.

Вообще-то, я их никогда в живых не оставляю, зэков, рецидивов. А зачем? За каким хером они нужны? Они ж черные, злые, от них беда одна, кровь, слезы, горе. Я б этих умных, гражданских, которые против смертной казни выступают, за гуманизм (опять замполитовское словечко; вроде и не интеллигент какой-нибудь сраный, а вот базар у него — ну просто труба!..), за права человека, адвокатов, философов всяких — хер их знает, как они называются, но вы-то прекрасно понимаете, о ком я говорю, — так вот, я б их всех, скопом, была б на то моя воля, хоть на месячишко в зону бы упрятал, к этим самым рецидивам. Пусть пообщаются. А вот когда этим умникам клапан в жопе прочистят, посмотрим, что они запоют.

Со зверями же, с ублюдками только по-зверски и можно, они другого языка не понимают. В свое время с молоком матери ничего не всосали, так пусть теперь с кровью со своей всасывают. А мы им в этом поможем.

Я расположился в бытовке, развалившись на стуле и забросив ноги на подоконник. Торопиться никуда не надо было. В моей руке медленно подыхала сигарета, а я, прищурившись, медленно рассматривал струйки табачного дыма.

Люблю эти первые послеотбойные полчаса, когда офицеры наконец-то сваливают по домам и в казарме начинается нормальная жизнь. Из каптерки доносится магнитофонный голос Тото Кутуньо, которого я когда-нибудь грохну на пару с каптерщиком Кацо, из сушилки слышны разудалые вопли и тянет мощным кумаром драпа, уже никто не грохочет гирями в закутке за койками, а я — здесь, в бытовке, курю и мечтаю, и обегаю невидящим взглядом оранжевый с разводами линолеум на полу, кубики пеноплена на стенах, мрачные клетчатые занавески.