Шторм времени

На мгновение взгляд этих глаз буквально парализовал меня. Они как-то по-новому сковали мою душу, и на мгновение мне показалось, что этого оцепенения мне никогда не стряхнуть. Но затем я сделал отчаянное усилие и сказал себе, что это вовсе не Санди, даже не что-либо подобное ему, и тут же почувствовал, как рука снова автоматически потянулась к револьверу.

Мои пальцы сжались на рукояти. Я вытянул оружие из-за пояса брюк, все это время глядя ему прямо в глаза, которые не меняли своего выражения и по-прежнему были устремлены прямо на меня.

Это был момент вне времени. Мы оба застыли в неподвижности, как мухи в куске янтаря, замершие и неспособные шевелиться, только моя рука с оружием продолжала жить своей жизнью, все сильнее сжимая рукоять и начиная поднимать револьвер, чтобы нацелить в маячащее передо мной лицо. В этих движениях была какая-то неизбежность. Даже окажись я связанным на пути движения гигантской жертвенной колесницы-джаг-гернаута, я и то не чувствовал бы себя в столь обволакивающем плену обстоятельств.

Через секунду все будет кончено.., но в эту самую секунду Старик потянулся и положил ладонь мне на рубашку и на сжимающую револьвер руку, лишая меня таким образом возможности двигаться.

Давление руки было умеренным, можно сказать – ласковым прикосновением. Я сразу почувствовал таящуюся в его пальцах силу, однако он не схватил меня за руку, а просто положил свою поверх моей движением, каким я в свое время мог бы остановить делового гостя, пытающегося выписать чек за обед, на который его пригласил. Этот жест вряд ли помешал бы мне вытащить револьвер и застрелить его, реши я твердо довести дело до конца. Но, по неизвестной мне причине, ему удалось легко меня остановить.

И вот тогда-то я впервые посмотрел, нет – глубоко заглянул прямо ему в глаза.

Я несколько раз бывал в зоопарках и пытался посмотреть в глаза животным. Теперь в мире больше не осталось зоопарков, да и вряд ли им суждено когда-нибудь появиться вновь. Но тем не менее когда-то они существовали, и я глядел с расстояния всего каких-то нескольких футов в глаза сидящим в клетках животным, особенно большим кошкам, человекообразным обезьянам, медведям и волкам. Было в этих глазах нечто, напрочь отсутствующее в глазах моих собратьев-людей. Животные взирали на меня с «другого края вселенной». Возможно, что взгляд их мог быть любящим, возможно, что в отчаянных ситуациях он мог сверкать яростью и гневом, но теперь мне, человеку, он казался страшно далекими – отделенным от меня пропастью, преодолеть которую не под силу ни человеку, ни зверю. Глаза их не оценивали меня и были исполнены безнадежности.

Продолжай они жить и сведи нас судьба лицом к лицу, они расправились бы со мной, использовав всю свою силу. Умирай я у них на глазах, они бы попросту смотрели, как я умираю. Вне зависимости от того, кто я – их заклятый враг или лучший друг, – они все равно не в силах были мне помочь. Их глаза были глазами созданий, запертых в одиночной камере своего собственного черепа на протяжении всей жизни. Оставаясь животными, они не знали о существовании разума и не ведали о возможности общения, которую любой человек принимает как должное, даже если он или она окружены смертельными врагами.

Глаза Старика были именно глазами плененного животного. Но к этому примешивалось кое-что большее, предназначенное для меня одного. Это не было любовью, какую испытывал ко мне Санди; своеобразное, но не менее сильное чувство.

Старик и его племя, рожденное в пробирках, были созданы так, что находились на грани человечности. Они балансировали на зыбком краю обладания душами. И ближе всего к пониманию этого был Альфа Прима, сам Старик, поскольку именно он был самым умным, самым сильным и самым любознательным. К тому же ему довелось составлять единую со мной монаду в тот момент, когда остановили локальные проявления шторма времени. На самом деле он разделил эти переживания со мной одним еще до того, как включились остальные люди. Тогда он впервые в жизни познал возможность общения, и это, должно быть, породило в нем неутолимый голод. Я понял, что все это время он пытался вновь установить со мной связь.

Вот почему он искал встречи со мной, мало-помалу, день за днем приближаясь – до тех пор пока наконец не оказался от меня на расстоянии вытянутой руки. И он не только сидел на расстоянии вытянутой руки от меня, но и сделал сейчас умоляющий жест, остановив руку с револьвером, из которого, как он наверняка знал, я собирался его убить.

В моей душе все перевернулось. Потому что я вдруг понял то же, что понял и он. С самого начала, благодаря тому что мы с ним пережили в момент укрощения шторма времени, он понимал меня гораздо лучше, чем я мог подозревать. Он знал, что я не хочу его видеть рядом с собой. Он знал, что мое желание освободиться от его присутствия может грозить ему гибелью. И он отлично знал, что я собираюсь сделать, когда моя рука исчезла под рубашкой.

Я знал его достаточно, чтобы понимать, насколько ничтожна моя сила по сравнению с его, – при том, что весили мы примерно одинаково. Ему не составило бы ни малейшего труда отнять у меня револьвер. Он легко мог сломать мою руку или придушить меня одной левой. Но ничего этого он не сделал. Вместо этого он, как никогда в своей жизни, был близок к тому, чтобы просить меня не убивать его, просить принять его, стать его другом.

В этот самый момент я осознал, что он – насколько бы странным это ни казалось и насколько бы ни было невероятным, что он может оказаться способным на такое после одного-единственного разделенного со мной в составе монады момента, – лучше всех остальных понял, какие чувства испытывал ко мне Санди и какие чувства испытывал к нему я. Я прочитал это в его глазах, и тут меня наконец озарило.

Я был прав в том, что являлся человеком, не знающим, как любить. Но, несмотря на это, я ошибался, когда говорил себе, что не любил полоумного кота. И все это я понял совершенно внезапно, в тот момент, когда передо мной сидел на корточках Старик, рука которого лежала на моей рубашке, на том месте, где я держал револьвер, из которого собирался его застрелить. Шлюзы в моей души не выдержали, и прорвавший их поток понес меня к берегам человечности.

Глава 23

Потом я долго сидел и плакал, а Старик пережидал сотрясающую меня бурю эмоций, как, наверное, сидя на корточках в пещере, пережидал бы грозу. Рассудок, стоило мне прекратить рыдания, вернулся ко мне. Во всяком случае, вернулся настолько, насколько его, при данных обстоятельствах, можно было ожидать. В лагерь мы спустились вместе со Стариком, и с этого момента большую часть дневного времени он открыто проводил со мной.

Я долго размышлял над тем, что произошло, и наконец понял: ему удалось расколоть ту толстую скорлупу, которой я окружил себя. Она явилась реакцией на душевное перенапряжение, потребовавшееся от меня, чтобы справиться с силами, задействованными при использовании монад. После гибели Санди мой мозг, пытаясь уберечься от безумия и распада, отключился от действительности до того времени, когда заживут душевные раны. Самое главное, я пришел к выводу, что, если хочу продолжить борьбу со штормом времени, мне предстоит сделать еще очень многое.

Вернувшись в окружающий мир живых людей, я, к своему удовольствию, но некоторой внутренней растерянности, обнаружил, что окружающие люди все это время прекрасно обходились без моей направляющей руки. Более того, за это время я стал правителем некоего маленького королевства – но это было лишь первым из поджидавших меня открытий.

За те полтора года, на протяжении которых я был всецело погружен в себя, произошло очень многое. Во-первых, мир снова стал миром. С исчезновением вызываемой движущимися линиями времени интерференции люди на разных континентах снова получили возможность общаться при помощи коротковолновой радиосвязи, в результате чего те, кто пережил шторм, выяснили, что людей осталось значительно больше, чем предполагали. Северная Америка теперь представляла собой лоскутное одеяло, наспех скроенное из сравнительно небольших королевств, вроде моего собственного. Исключением являлось лишь западное побережье, от Калифорнийского залива до Британской Колумбии в Канаде. Эти западные земли, протянувшиеся на восток до самого Денвера, а в некоторых местах и еще дальше, теперь представляли собой монархию, во главе которой стояла женщина, называвшая себя Императрицей. Императрица была родом с Гавайских островов, которые пострадали от движущихся туманных стен и сдвигов времени значительно меньше остальных районов планеты. В отличие от девяноста восьми или даже девяноста девяти процентов потерь, в среднем понесенных всем остальным миром, острова лишились не более чем двух третей своего населения. Императрица была уроженкой острова Гавайи и с помощью разношерстной, наспех сколоченной армии установила контроль сначала над островом, а затем захватила все остальные острова и западное побережье Северной Америки.