Шторм
Шрифт:
Это было полное безумие…
Старуха, у которой мы жили, была, очевидно, просто-напросто сумасшедшая, и поэтому мой родич Тони старался держаться подальше от дома, и только когда мы прожили там два месяца, я начал подозревать, что он, собственно, нигде не работает — я ни разу не слышал, чтобы он говорил о работе, но каждое утро он ни свет ни заря уезжал на своем «вольво», в комбинезоне, а возвращался лишь под вечер, вот я и решил, что у него полно работы и что я легко смогу урвать денег, присоединившись к их компании, когда совсем поиздержусь. Потом денежки стали подходить к концу, я из-за всего этого ходил мрачный и однажды выбрался на окраину, или даже за окраину, меня занесло к полуразрушенным домам или складам; я, насмотревшись американских фильмов, был осторожен, знал, что из травы могут вдруг появиться гремучие змеи, или прибегут злые собаки или, может, даже какой-нибудь беззубый старикан с дробовиком, — но в тот день почему-то получилась очень приятная прогулка, так что я рискнул подойти поближе и увидел у этих сараев человека; он сидел на какой-то кухонной табуретке, надвинув бейсболку на глаза, казалось, что он спит, но я узнал его по седым усам, комбинезону и фланелевой рубашке, подошел и кашлянул. Это действительно оказался Тони; услышав шаги, он сдернул бейсболку и уставился на меня.
Он как ни в чем не бывало начал разговор о том, что сегодня мало москитов, они наконец
Но на стене, в том месте, где он прислонялся головой, я заметил темное жирное пятно. И мне стало ясно, что он проводил там целые дни, с утра до вечера, сидел на табуретке, прислонившись к стене, надвинув на глаза эту дурацкую бейсболку с написью: «Slitz — the beer that made Milwaukee famous» [41] .
41
«Шлитц — пиво, прославившее Милуоки» (англ.)
Но я все равно был рад его видеть и, пропитавшись оптимизмом, попытался узнать, что именно он там делал, и выяснилось, что это и есть его рабочее место; он занимался всяческим металлоремонтом, чинил сельхозорудия, решетки от заборов и тому подобное, мы вошли внутрь, и я сразу же заметил повсюду пыль и паутину; иногда появлялись заказы, но в тот момент ничего не было, а когда я спросил, не найдется ли у него какой простой работенки, за которую я смог бы взяться, он ответил «да-да, ты мог бы, пожалуй, точить». И запустил точильный камень, начал обрабатывать какую-то лопату, от диска посыпались искры, шум поднялся бешеный, я думал, что он просто мне покажет и тут же прекратит, но он увлекся, забылся в экстазе, а я чуть с ума не сошел от этого визга и синих искр, но вынужден был ждать с полчаса, пока он наконец не закончил. И тогда я понял, что эта хижина, этот сарай никогда не будет мне по душе. Ни за какие деньги. И я очень обрадовался, когда в ответ на мой вопрос, когда можно начать работать, он сказал, что как раз ждет большой заказ с фермы неподалеку. Я попросил у него аванс, и он одолжил мне двадцать пять долларов. А три недели спустя я дня два или три ходил с ним на работу на эту самую ферму, нужно было поставить металлическую ограду, но в основном мы просто сидели и ждали, пока привезут какой-то нужный материал; я выкопал несколько канав и лучше чем когда-либо почувствовал, почему именно мне никогда не хотелось стать лошаком, тягловой лошадью, рабочим скотом, потом мы нажрались вместе с хозяином фермы, вернее, Тони с хозяином, который угощал таким ужасным виски, что мне стоило огромного труда его заглотить, я там просто начал дуреть и попытался увести их хотя бы в жалкий местный бар, ночью мы наконец уехали, но Тони съехал с дороги, и «вольво» занесло в канаву, так что мне пришлось поддерживать его всю дорогу домой в Миннеоту, я смертельно боялся заблудиться и сгинуть на равнине, хотя впереди виднелись слабые огоньки деревни, и вскоре мы наконец дотащились до дома — Тони был пьян и шатался, а я наконец-то хоть немного разобрался, что это был за бред про Тони и Эвелин и как звали людей, которых бранила Карла в своих психопатических кухонных монологах; думаю, что Эвелин — это сестра Карлы и что они втроем раньше занимались каким-то общим бизнесом, унаследовали от отца сестер фирму, но года два назад Тони и Карлу выгнали, и они теперь такие нищие и бедные, я начал это понимать, послушав жалобы этого болвана, пока волок его домой в деревню. Потом я все никак не мог отдышаться, я ведь протащил его всю дорогу, я дышал так тяжело, что легкие растягивались и сжимались, как баян, с сильными хрипами, и пульс был бешеный, я потерял счет ударам — думал, сердце никогда не успокоится, а легкие все растягивались и сжимались. Мне пришлось сесть, чтобы не задохнуться, высунуть голову в окно, спать я не мог, в глазах было черно, Стефания встала и хотела было идти за врачом, но мы знали, что в Америке это невероятно дорого, а у нас не было ни цента, и только на следующий день мне удалось успокоиться настолько, чтобы подняться на ноги, я позволил Стефании помочь мне дойти до дома старого садовода, которого я уже упоминал — звали его Даррен, — у него была машина («вольво» Тони все еще стояла где-то в канаве, а сами супруги почти не подавали признаков жизни, кроме того, что старуха бранилась на мужа), и я попросил Даррена спасти нас, отвезти в аэропорт в Миннеаполисе, поскольку у нас, по счастью, были обратные билеты в Данию…
СТЕФАНИЯ
Это было ужасно, куда хуже, чем можно было себе представить, похоже на дикий кошмар, когда темным и мокрым декабрьским утром мы стояли на вокзале в Оденсе, где в течение многих лет, несмотря на пьянство Шторма и все его проблемы, пытались обеспечить себе надежную жизнь; там у нас было жилье, семейный врач, дети ходили в школу, у меня была работа и надежный заработок, но потом мы вдруг уехали, а теперь неожиданно вернулись и стоим на вокзале в центре города, в этом ужасном месте, и не можем даже поехать домой, потому что у нас нет дома, негде голову приклонить, да и за проезд платить нечем; мы не числимся в списке жителей этого города, этой страны, и вообще нигде; дети должны были начать учебный год с ровесниками, бывшими одноклассниками, уже несколько месяцев назад, но они даже не записаны в школу… Нас всех измучила эта поездка, мы были в полном смятении; сначала проехали через полконтинента из западного штата в Нью-Йорк, оттуда через Атлантику перелетели в Копенгаген, потом поезд, паром, поезд; обратные билеты у нас оказались в первую очередь потому, что они были дешевле, чем в один конец, — и по какому-то странному недоразумению и невнимательности я купила билеты туда и обратно и на копенгагенский поезд — не ради экономии, просто мне показалось, что это согласуется с другими нашими билетами; помню, когда мы отъезжали в Америку и прощались с Фюном, я надеялась, что Шторм этого не заметит, не спросит, почему билеты на поезд такие дорогие, потому что тогда бы он наверняка рассердился: «Что за ерунда? Мы ведь не собираемся возвращаться!» Но этого не случилось, на пути в Новый Свет он был полон радости и надежды, а когда несколько месяцев спустя мы снова оказались в аэропорту, не зная, как доберемся до Оденсе, я достала старые билеты на поезд и увидела, что он сильно удивился, приподнял бровь, но больше никак не отреагировал. Дети от усталости перестали капризничать, они были сбиты с толку, вялы и молчаливы; но мальчик повеселел, когда мы вышли с вокзала в город, и он узнал автобусную остановку, с которой мы годами ездили домой, ждали на ней 32-й автобус, малыш проснулся, неожиданно просветлел, показал на наш автобус и спросил: «Мы едем домой?» Я не ответила, меня душили слезы, он, наверное, все понял и больше ни о чем не спрашивал. Мы немного посидели на скамейке, Шторм молча курил, я следила за нашими чемоданами, дети в полудреме прижимались ко мне, дрожа мелкой дрожью. «А таксисты здесь
берут залог?» — вдруг поинтересовался Шторм. «Не знаю, — ответила я. — А что ты собираешься заложить?» И он достал свои часы, полученные в подарок на конфирмацию, «Пьерпоинт» с кожаным ремешком; на ремешке были пятна краски, стекло тусклое и в царапинах. Он показал на такси, стоявшее на другой стороне улицы, огонек горел, мотор работал, водитель, похоже, дремал за рулем. «Пойди спроси его», — велел Шторм и протянул мне часы.Я привыкла делать то, что он говорит, это проще, чем начинать ссору, но ко мне прижимались дети, и я старалась их подбодрить, согреть их тела и души, Шторм же не делал ничего, лишь потушил сигарету, так что я спросила: «И что ему сказать, куда надо ехать?» Шторм пожал плечами: «Я подумал, что сначала мы могли бы заглянуть к Кудди».
Пьяница Кудди снимал комнату, на полу матрас, пустые бутылки, у стены маленький столик с одной встроенной конфоркой, на нем пачка кукурузных хлопьев — но мысль добраться хотя бы до него мне понравилась. «Может, позвоним, вдруг его нет дома?» — «Он там! — заверил Шторм. — Куда этот бедолага может деться в такую рань?!» Я посмотрела на вокзальные часы, было без четверти одиннадцать. Однако Шторм все-таки решил позвонить, порылся в карманах, нашел несколько американских центов, больше у него ничего не было, ни одной датской кроны. «У тебя есть датская мелочь?» — спросил он; я покачала головой, молча, чуть не плача. Но вдруг приподнялся наш мальчик, пошарил в своей маленькой сумке и достал кошелек с датскими монетами; несколько крон — на автобус этого не хватало (у меня промелькнула такая надежда), но на телефон вполне достаточно. Шторм сходил позвонил. Вернулся злой, этих несчастных не оказалось дома, он позвонил еще двум-трем исландцам, и куда эти идиоты могли подеваться?..
Наконец мы все же сдвинулись с места, дальше сидеть на скамейке под декабрьской изморосью было невозможно, мы бы промокли насквозь; идти закладывать часы, чтобы достать денег на такси, не имело никакого смысла, сначала надо было решить, куда ехать, и мы побрели куда глаза глядят, я с двумя сумками, Шторм с одной, но он вел девочку, потом взял ее на руки, и она почти заснула, обняв его за шею, и так мы вышли на улицу Кохсгаде, направляясь в квартал, где жили исландцы; пешком туда наверняка очень долго, особенно с сумками и детьми, к тому же если нет ни сил, ни надежды, но вдруг случилось чудо, нам был ниспослан старый, разрисованный цветами грузовик, мы услышали, как он тормозит, останавливается, а потом осторожно сдает назад, к нам; сзади валил черный дым, и когда водитель включил заднюю передачу, раздался скрежет, некоторые машины стали сигналить и моргать фарами: таким туманным декабрьским утром нельзя было ехать против движения; грузовик поравнялся с нами, мы узнали водителя, смотревшего на нас с удивлением, и он сказал: «Вы что, вернулись?» На чистейшем исландском. Тут я, собственно, расплакалась, по щекам полились слезы. Сёльви, специалист по молоку, открыл дверцу и пригласил нас сесть на потертый деревянный пол своего старого грузовика.
ШТОРМ
Как повезло, что мы встретили этого Сёльви Молоко. Все сразу и устроилось. Он приехал сюда из Исландии несколько лет назад, с женой и ребенком, он дальний родственник Иси, помогал мне забирать наш хлам из контейнера; мы не были близко знакомы, его жена училась, она была законченной хиппушкой старого образца, совсем из другого теста, чем Сёльви, этот — самый обыкновенный исландец, родом откуда-то с севера, это было слышно по его говору; как и все работяги, он очень ценил нормальную семейную жизнь: по утрам брать на работу заботливо приготовленную женой коробочку с едой, вечером возвращаться домой к жене и детям, смотреть телевизор, а потом спать до следующего утра, и так далее, но его баба, как я уже сказал, была совсем из другого теста, хотела жить коммуной, или «в коллективе», как это называют датчане, где все общее — «faelles» — еда, матрасы на полу, женщины, — такая вот стадная жизнь, а еще трубка гашиша по вечерам и «кислый рок» и никакого телевизора, потому что это мещанство, и вот так бедняге Сёльви приходилось жить, хотя он получил работу на датском молокозаводе, просыпался он на матрасе среди кучи людей, а когда возвращался домой после рабочего дня, они все еще были на полу, в лучшем случае уже сели и начали раскуриваться. Они договорились распределять между собой дела, но составить график было нельзя, это тоже мещанство, в коллективе все должны быть свободными, делать только то, что считают нужным, а в результате, конечно, никто не делал ничего; когда Сёльви приходил домой с молокозавода, посуда со вчерашнего дня была все еще не вымыта, грязные пеленки не выстираны, еда не куплена, мусор не вынесен, и все это, разумеется, сваливалось на него, и постепенно остальным стало казаться естественным, что он все делает, они даже не благодарили его, наоборот, только ругали, если он недостаточно быстро их обслуживал, он стал рабом, хотя никто, кроме него, в доме денег не зарабатывал, все остальные либо учились, либо просто сидели без работы…
Иногда я встречал его на вечеринках, и хотя он был слегка упрям и простоват, я частенько разговаривал именно с ним, потому что не хотел общаться с этим сбродом вечно обкуренных лицемерных хиппи, не мог даже пиво пить, а вот Сёльви мог, и после десяти — пятнадцати кружек он становился задумчивым и грустным и начинал рассказывать, какая ужасная у него жизнь в этом коллективе, как он надрывается.
«Почему ты не выставишь этот сброд?» — спрашивал я. Но нет, это было невозможно, он не находил в себе смелости, да и жена хотела, чтобы они так жили, а жену он любил, даже терпел, что она изменяет ему с другими, целый день, да и ночью тоже. «Блаженный, ты должен убраться прочь из этого ада!» — сказал я, но он не хотел этого делать, там были его жена и дети…
Но потом вдруг эта свободная любовь развалилась, какая-то девица стала настолько ревнивой, что жена Сёльви вынуждена была бежать — с мужем спятившей от ревности соперницы, и они стали жить обычной семьей — той самой, о которой так мечтал Сёльви, вот только ему в ней не нашлось места, и он остался в коллективе…
И вот теперь мы сидим у него в машине. Наше появление совсем сбило его с толку.
— Вау, вы же уехали в Америку. — Потом посмотрел на Стеффу, которая сидела сзади на полу, а дети спали у нее на коленях, и обеспокоенно спросил, куда нас отвезти.
— Да я, собственно, не знаю, — ответил я. — Нам, собственно, нужно пристанище на первое время.
И до него дошло, что у нас нет дома и везти нас вообще-то некуда, у таких простаков есть явное достоинство — они не задают много вопросов; мне бы не хотелось разъяснять Сёльви, как я собираюсь снова встать на ноги, я не был готов объяснить это даже самому себе. Но он лишь сказал:
— Вы можете расположиться у меня на полу на две-три ночи, если вам хватит места!
Я облегченно вздохнул и, оглянувшись назад, туда, где сидела Стеффа, измотанная и мрачная, как это часто бывает с женщинами, сказал:
— Слышала?
— Что слышала?
— Что сказал Сёльви?
— Я не слушала.
— Он пригласил нас к себе.
— Ну.
— Просто «ну»?! — Я осторожно зажег сигарету, а когда доставал зажигалку из нагрудного кармана, кожаная куртка заскрипела, я выпустил дым и добавил: — Говорил же, все уладится.
СЁЛЬВИ МОЛОКО
Послушай, я ведь и не говорю, что у меня всегда все ясно, а жизнь как-то особенно продумана и разумна, но вот этот случай я вообще не понимаю…