Штрафбат. Закарпатский гамбит

– Но как же так, товарищ капитан?! Я уже и на учет поставлен в вашем городе, и разрешение получено от городских властей на индивидуальную деятельность, так как специальность мастера-часовщика позволяет это, да и сам Ян Казимирович вроде бы как договорился в милиции о том, что я буду работать на его площади, а вы вдруг предъявляете мне…

– Ладно, хватит треп разводить! – перебил его Гладкий. – К нам поступила информация, и мы вынуждены ее проверить, будь вы хоть трижды мастер, которому нечего бояться властей. Поговорим у нас под протокол, проверим вашу личность, и если всё в порядке – можете с чистой совестью чинить свои часы и дальше.

– Мои-то часы ходят, – пробурчал Тукалин, – а вот те, у кого они остановились…

– Всё, хватит бурчать! – осадил его Гладкий и, уже повернувшись лицом к двери, добавил: – Жду вас на выходе. У меня машина, через десять минут будем в управлении.

– В общем-то я не против, но мне хотя бы хозяина предупредить надо. Все-таки на мне чужие часы висят, а это, сами понимаете, деньги.

– Мазур уже предупрежден, – буркнул Гладкий, – так шо не будем терять время. Оно у меня между прочим государственное.

Он окинул взглядом стол, на котором остался лежать ящичек с инструментом, и, уже не оглядываясь на часовщика, затопал сапогами по коридору.

При взгляде на широкую спину капитана в груди Тукалина екнуло что-то неприятно-настораживающее, однако он тут же осадил самого себя. Милиция она и в Мукачево милиция, со всеми ее накрутками и соответствующим отношением к подозрительным людям.

Когда он закрыл на ключ дверь каморки и уже шел к выходу, навстречу ему попалась Зося.

– Так вы шо, уже уходите? – явно расстроилась она.

– Надо.

– Жалко. Я-то думала, что вы все-таки посидите трошки… Пивко попьете да и повечеряите.

Тукалин на это только плечами пожал. Мол, возможно, и остался бы, да милиция теребит.

– Жалко, – вздохнула Зося и, качнув бедрами, заспешила к столикам, за которыми ее уже ждали любители пива.

В милицейском «газоне» сидел еще один милиционер в штатском, угрюмого вида тридцатилетний мужик, который чуток подвинулся на заднем сиденье, приглашая тем самым располагаться рядом. Капитан Гладкий стоял у машины и, облокотившись локтем на открытую дверцу, терпеливо ждал, когда же наконец пан часовщик соизволит занять свое место. Тукалин нагнулся, чтобы забраться в машину, и в эту секунду…

Страшная, резкая боль от удара пистолетом по затылку опрокинула его в какую-то тьму, тошнотно отдающую его собственной кровью, и он уже не приходил в сознание до того самого момента, когда его, связанного веревкой по рукам и ногам, выбросили словно куль с солью из «газона», втащили в какой-то сарай и бросили лицом вниз на глиняный пол.

И он снова потерял сознание, ударившись подбородком о жесткую, как бетон, утоптанную глину.

Очнулся от холода. Попытался открыть глаза и не смог. Каким-то подсознанием догадался, что его, судя по всему, еще и били по лицу ногами, но он даже не чувствовал этих ударов.

– Оклемался, гаденыш! – будто из тумана послышался чей-то радостный голос, и его тут же окатили ведром колодезной воды. – А ты буровил, что до смерти забили. Не-е-е, шалишь, братуха, смершника просто так не забьешь. Они как клопы живучи.

«Смершник… Но откуда они знают?»

Его окатили еще одним ведром колодезной воды, и только после этого он смог наконец-то разлепить глаза.

Он лежал на земле какого-то большого двора с домом и хозяйскими постройками, над ним стояли какие-то люди с ведрами, двоих из которых он уже где-то видел раньше.

– Ну что, с-с-сучара змеиная? – послышался чей-то радостный голос. – Пришел и мой черед карты сдавать.

Пересиливая боль, Тукалин с трудом приподнял голову и увидел перед собой Курносого.

Курносый!..

И только в этот момент словно приоткрылась со скрипом какая-то проржавевшая створка памяти, и он вспомнил, где и когда он видел это курносое лицо со скошенным подбородком…

… Декабрь сорок третьего года, страшной силы морозы, забиваемые такой же страшной силы снежными буранами, жесточайшие бои по всей линии фронта и отдельная спецрота из штрафников-уголовников, которая должна была взять стратегическую по своей значимости высотку, и он, лейтенант «Смерша» Денис Тукалин, заменивший в том бою погибшего ротного командира, лейтенанта Афонина.

Словно наяву, в памяти всплыла та высотка, на склонах которой осталась добрая половина штрафников, подписавшихся кровью искупить свою вину перед Родиной, навесные осветительные ракеты, которые фашисты использовали по всем правилам войны, шквальные траверсы пулеметных очередей, крики и стоны раненых…

Подняв вжавшихся в снег штрафников, он короткими перебежками бросился к вершине высотки, до которой оставались считаные метры, как вдруг почувствовал обжигающий удар под правую лопатку… Еще не успев упасть лицом в снег, резко крутанулся назад и увидел это самое курносое лицо со скошенным подбородком и разъятым от страшного крика ртом, которое с винтовкой наперевес надвигалось на него и что-то кричало, матерное и злобное…

Ту высотку они все-таки взяли, правда, уже без его участия и без участия Курносого, который словно растворился в том заснеженном декабре сорок третьего года.

– Ну что, вспомнил? – раздался все тот же голос Курносого. – Как видишь, власть переменилось, теперь-то и я тебя помордую, как ты нас мордовал на той высотке. Помнишь, с-с-сучара? Но поначалу ты нам расскажешь, с какого это перепугу ты в часовщики перекрасился. – И пояснил кому-то:

– Он это, он. Падлой буду, можете не сумлеваться. Я его на всю оставшуюся жизнь запомнил и только о том жалею, что смазал малость, когда под лопатку целил…

Понимая всю свою безысходность, но уже не в силах материть себя за ту свою непростительную глупость, что не смог сразу припомнить, где и когда он мог видеть эту курносую рожу со скошенным подбородком, Тукалин все-таки заставил себя чуток приподнять голову и просительным голосом почти выдавить из себя:

– Может, ты все-таки ошибаешься? Я ведь тебя совершенно не знаю да и…

– А вот это мы щас проверим, – радостно заржал кто-то из мужиков и, наклонившись над Тукалиным, сдернул с него пиджачок и рванул со спины рубаху…

Глава 11

Катран, в котором вечером следующего дня нарисовался Мося и где был представлен Пулей собиравшейся там братве, мог посоревноваться по своей комфортности с лучшими катранами столицы нашей родины Москвы. Когда Мося сел за стол, ему тут же был предложен шикар-р-рнейший выбор напитков, в который не были включены ни знатная горилка, ни сливянка, ни местного выгона самогон из пророщенного зерна. Шнапс, водка, джин и самый настоящий французский коньяк, причем всё это за счет катранщика [77] , который вел себя едва ли не по-королевски.