Штрафбат
Шрифт:
— Глымов его фамилия. Он командир роты.
— А что за гостинец? Ну-ка покажь. — Солдат потянул руку к сумке, но Катерина проворно отступила:
— Неча соваться! — Глаза ее сделались злыми, как у разъяренной кошки. — Молоко там.
— Молоко? Дай попить.
— Попьешь у бешеной коровки, — Катерина взяла дочку за руку и решительно зашагала дальше.
— А ну стой! — солдат вскинул автомат. — Стрелять буду!
На ходу Катерина нагнулась и свободной рукой похлопала себя по заду…
В блиндаж ввалился чумазый боец,
— Братцы, Глымов-то здеся?
— Здеся, здеся! Вон в углу сидит!
Боец пробрался в закуток, где сидели Леха Стира и Глымов, дурашливо вытянулся, отдал честь:
— Товарищ командующий ротой!
— Ты че, уже хлебнул где-то? — прищурился на него Глымов.
— До вас женщина просится, товарищ командующий! — отрапортовал боец.
В блиндаже грохнул смех.
— С девочкой! — добавил боец, и смех грохнул снова. — Прикажете допустить?!
— Че ты мелешь, черт придурочный? — Глымов с трудом поднялся, направился к выходу.
И все обитатели блиндажа разом ринулись за Глымовым. Тот обернулся, и бойцы остановились как вкопанные.
— Кто рожу из блиндажа высунет, останется без последних зубов, — сказал Глымов и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
В нескольких шагах от блиндажа в окопе стояли Катерина и маленькая девочка.
— Катерина? — Глымов по-настоящему удивился. — Ты чего, Катерина?
— Да вот молочка вам принесла, Антип Петрович. — Смущаясь, Катерина протянула Глымову сумку. — От вашей коровенки…
— Сдурела баба… — пробормотал Глымов, заглядывая в сумку. — Как ты дошла-то?
— Да ну! Разве далеко? Солдат один прицепился, так я его вмиг отшила! — Женщина улыбнулась смущенно. — Попейте молочка, Антип Петрович… парное…
Глымов сдернул тряпицу с кубана, и у него едва не закружилась голова… Господи, как же он любил парное молоко, когда мать приносила его на покос. И они с отцом, отложив косы, присаживались вокруг расстеленного большого платка, где лежали ломти пахучего ноздреватого хлеба, огурцы, помидоры, вареные яйца, и мать разливала по кружкам густое желтоватое молоко, и Антип жадно пил его гулкими большими глотками, и белые струйки стекали по уголкам рта на мокрую от пота мальчишескую шею, грудь. Мать, прищурившись от яркого солнца, смотрела на него и улыбалась…
— Пусть девочка попьет молочка. — Глымов через силу улыбнулся и вдруг оглянулся — дверь в блиндаж была приоткрыта, и десятки пар глаз с интересом смотрели на Глымова, женщину и девочку.
Глымов так шарахнул ногой по двери, что по ту сторону послышались вскрики и стоны, а дверь едва не слетела с самодельных петель.
— Пусть дочка пьет, Катерина, ей надо… она вишь какая худенькая, — сказал Глымов.
— Еще напьется… Не обижайте, Антип Петрович… вам несла… увидеть вас хотела… — с трудом выговорила женщина. — Это вам гостинец от меня и от Ниночки… шибко вы нам приглянулись, — и она стыдливо опустила глаза.
— И ты мне приглянулась, Катерина… — Глымов неуверенно протянул руку и погладил женщину по плечу, по голове,
и Катерина вдруг порывисто прильнула к нему, обняла неловко одной рукой, потому что в другой держала сумку с кубанами, и поцеловала. От неожиданности Глымов отшатнулся, потом, словно устыдившись, крепко прижал к себе женщину…А дверь блиндажа снова с тихим скрипом приоткрылась, и опять десятки пар блестящих глаз со жгучим любопытством следили за ними, затаив дыхание…
Катерина разливала молоко по кружкам. Очередь штрафников топталась перед ней, негромко гомонила:
— По чуть-чуть лей, женщина… на донышко…
— Да все одно всем не хватит, чего там…
— Попробовать бы — и то ладно. Сто лет парного не пробовал!
— С детства!
— Во-во, с детства!
А рядом с Катериной стоял немного смущенный Глымов, смолил самокрутку, говорил иногда:
— Ну че ты, Пахомов, хрен собачий, один раз выпил и второй пристроился? А ну, выдь из очереди!
Пристыженного Пахомова выталкивали со словами:
— Вот шкурная натура! По шеям надавать бы!
— Ну, че вы, жлобы, очень хотца… — оправдывался Пахомов. — Я ж городской — никогда парного не пробовал!
И вот в последнем, четвертом кубане осталось совсем на донышке. Катерина всплеснула остатками и взглянула на Глымова. И сразу несколько штрафников протянули ему свои кружки.
Твердохлебов вошел в блиндаж комдива, пристукнул сапогами, отдал честь.
— A-а, Василь Степаныч, проходи, проходи! — Генерал Лыков жестом позвал Твердохлебова к столу. За столом ужинали комполка Белянов, начальник особого отдела Харченко, начальник разведки дивизии Аверьянов и начштаба Телятников. Ужин был небогатый — тушенка, сало, нарезанное мелкими дольками, белый хлеб, огурцы и помидоры и большая бутыль мутно-сизого самогона.
— Вызывали, гражданин генерал? — подойдя ближе, пробубнил Твердохлебов.
— Садись, Василь Степаныч. У нашего начальника разведки сегодня день рождения. Отметишь с нами. — Генерал ногой подвинул свободный табурет, сказал громко. — Анохин, дай-ка еще тушенки!
Из глубины блиндажа выскочил ординарец, поставил перед Твердохлебовым раскрытую банку тушенки, положил алюминиевую ложку, пододвинул граненый стакан.
— Подсчитал потери? — спросил генерал Лыков.
— Подсчитал…
— Сколько осталось?
— Десять процентов личного состава батальона, — устало глядя в стол, ответил Твердохлебов. — Четыреста двадцать человек остались на поле перед немецкими позициями. — Он вынул пачку листов, сложенных вдвое, положил на стол. — Вот списки, гражданин генерал.
— Это для меня, — усмехнулся Харченко и забрал списки, запихнул их во внутренний карман расстегнутого кителя.
— Товарищи, прошу внимания, — обиженным тоном проговорил начальник разведки, красавец подполковник Николай Аверьянов. — У меня ведь день рождения. Товарищ генерал тост сказал. Прошу поднять бокалы.
— Да погоди ты, успеешь наклюкаться, — отмахнулся Телятников и участливо взглянул на Твердохлебова. — Переживаешь, Василь Степаныч?