«Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник)

Илюшин отослал связного в штаб, а мы, тремя взводами, осторожно двинулись по направлению к центру. Возле горящей хаты лежал убитый немец. Винтовка лежала рядом, зато не было сапог. Кто взял? Местные? Серые плотные носки, один наполовину стянут, когда снимали сапоги. У немцев они добротные, кожаные. У меня во взводе в таких щеголяет Беда. Каски у фрицев тоже прочные, толстые. Но от снарядного осколка немца не спасла. Возле орла косо прорубленное отверстие, еще несколько осколков вошли в тело. Вокруг лужа крови, но Леонтий, наклонившись, подбирает две гранаты-колотушки и делится со мной.

– Ремень, суки, сняли! – жалуется он. – Точно, местные.

Почему местные? Они нас не очень-то жалуют, в спины стреляют, а винтовку не взяли. Но мой ненужный вопрос, который я не успел задать, прерывает стрельба со стороны первого взвода. Приказываю Леонтию послать двух бойцов узнать обстановку. По соседней улице проскакивает грузовик. Мы успеваем дать несколько очередей. Мимо! Я знаю, что вместе с Луговым находится ротный. Надо выручать. Но тогда без прикрытия останется третий взвод. Впору бежать, узнавать самому.

Появился связной.

– Там, там… – он возбужденно махал рукой.

– Что там? – встряхнул я его.

Но через несколько секунд увидел бойцов первого взвода, кучками и поодиночке бежавших к нам. Под руки тащили раненого бойца. Еще один зажимал ладонью скулу. По пальцам, лицу текла кровь. Илюшин, Луговой и двое бойцов прикрывали отход. Теперь стрельба шла и со стороны третьего взвода. В дальнем конце улицы показались фигуры немецких солдат. Мы открыли огонь, и немцы исчезли.

– Танки, – тяжело дыша, объяснял Илюшин. – Никита, бери трех гранатометчиков и поджидайте их возле того дома. Остальные перекрывайте улицу.

Мы заняли позицию за плетнем, возле глинобитного сарая, среди кустов смородины и малины. Вдоль домов шла глубокая водоотводная канава, но лезть туда никто не рискнул. Улица оставалась пустынной. Загорулько пристроил свой «максим» в проломе плетня. «Максим» первого взвода исчез. Куда он делся, я у Илюшина не спросил. Не спросил также, сколько танков.

В каждом взводе имелись специально выделенные гранатометчики для борьбы с танками. Как правило, физически крепкие, опытные и хладнокровные бойцы. Дело в том, что наши противотанковые гранаты были довольно тяжелыми. Хорошо и точно бросить ее можно было только из-за укрытия. Кроме того, снятые с предохранителя, они взрывались даже при легком толчке. У меня специалистами были командир отделения, «боровичок» Мухин, широкоплечий, физически очень сильный татарин, фамилию которого я не запомнил, и автоматчик Ситников.

Татарина забрал ротный. Шесть имевшихся во взводе противотанковых гранат я распределил на четверых: одну взял себе, остальные получили Леонтий Беда, Саня Мухин и Ситников. На мой взгляд, более эффективными были бы бутылки с горючей смесью. К сорок четвертому году изобрели уже такой «коктейль», что бутылки, разбиваясь о железо, загорались мгновенно, заливая железо густой пылающей смесью. Но бутылки в наступление брать опасались. Хоть в десять тряпок ее заворачивай, но если случайно загорится, то жуткая смерть в прожигающем живое тело огне человеку обеспечена.

Немецкий танк T-IV пятился посреди улицы, посылая снаряды в какую-то цель. Луговой и трое бойцов бросили гранаты. Три человека из укрытия и один, выскочив к палисаднику. Раздались четыре сильных взрыва, но ни одна тяжелая граната до танка не долетела. T-IV взревел, как подстегнутый, увеличив скорость. Следом, непрерывно ведя огонь из пулеметов, шел бронетранспортер и бежали, прижимаясь к плетням, десятка полтора немцев.

Боец, стоявший у палисадника, бросил вторую гранату и кинулся в укрытие. Его догнали автоматные очереди, а танк, развернув башню, ударил раза два из пушки и прошил длинной очередью хату, сараи, плетни, за которыми мы прятались. Он пронесся мимо нас метрах в тридцати, махина с плоской башней, обвешанная звеньями гусениц и овальным щитом, закрывающим борт.

Оглушенные мощными взрывами и дождем пуль из пулеметов танка и бронетранспортера, мы пропустили обе машины, проскочившие мимо. Наверное, немцы не поняли, откуда по ним бьют. Может, прорвались русские танки? Знай они, что здесь всего два неполных взвода и ни одной пушки, вмяли бы нас в землю.

Эпизоды скоротечного внезапного боя мелькали вспышками, как выстрелы. Они будут вспыхивать в мозгу ночью, отражая лица погибших товарищей, я буду просыпаться и что-то выкрикивать. А в те минуты жаркого сентябрьского полдня мы все четверо: Леонтий Беда, Мухин, Ситников и я – бросали противотанковые в массивный трехосный грузовик, пытавшийся вырваться из села. Далековато. Гранаты взрывались с недолетом, но грузовик встряхнуло и развернуло.

Еще две гранаты, брошенные Ситниковым и Мухиным, рванули ближе к цели: выбило два задних колеса, проломило борт. Брезентовый тент, сорванный с креплений, взвился вверх, трепыхая клочьями. Грузовик, продолжавший двигаться, прочертил осью глубокую борозду и завалился в канаву. Пулемет Загорулько бил по бежавшим вдоль плетней пехотинцам. Их было уже человек сорок. Наткнувшись на длинные точные очереди, немцы залегли и открыли огонь из автоматов. Огонь был плотный. «Максим» смолк, а фрицы, отстреливаясь, отступили, подхватив своих раненых. Действовали они умело, без паники. Три трупа остались возле плетня.

Не повезло грузовику. В нем везли какие-то ящики, а в кузове, сбившись к заднему борту, сидели семь или восемь солдат. Половина выпали, когда грузовик, накренившись, заваливался в канаву. Из кабины выскочили офицер с автоматом и водитель. Офицер и солдаты, прыгавшие с кузова, успели сделать лишь несколько очередей. Их накрыли огнем оба наших обозленных взвода и оживший пулемет Загорулько.

Я никогда не видел, чтобы с такой яростью и матом стреляли все, даже раненые и минометчики из своих карабинов. Немцы, как и мы, не хотели умирать. Некоторые бежали, уже пробитые несколькими пулями, по сути, умирающие, падали, поднимались и снова валились на высушенный солнцем украинский чернозем. Все закончил Загорулько, выпустив половину ленты по фрицам и грузовику, пыхнувшему грибом загоревшегося дизельного топлива.

Илюшин, без пилотки, светловолосый, коротко стриженный, бежал к повороту, из-за которого привел взвод Лугового. Никита сидел, привалившись к плетню, а возле него склонилась Зина. За спиной спешили Леонтий Беда и несколько бойцов из обоих взводов. Господи, в какую мясорубку попал первый взвод!

Человек пятнадцать, не меньше, лежали окровавленные, скрученные предсмертной агонией. Расчет «максима» был раздавлен гусеницами танка, который сумел уйти. Многие были убиты очередями крупнокалиберного пулемета с бронетранспортера. Его тринадцатимиллиметровые пули оставляли в телах отверстия величиной с палец, из которых натекали огромные лужи крови. Наших товарищей расстреливали и давили безжалостно, за что мы и мстили, не зная пощады.

– Вася, вставай, ты че! – Кто-то тормошил убитого друга.

– Валерку в блин сплющили. Во, гады!

Уцелели двое раненых. Они заползли в канаву, притворившись мертвыми. Рассказывали, что их было трое, но проходивший мимо немец выпустил очередь и одного добил. Двоим повезло, у него кончились патроны в магазине. Пока бурчал, менял магазин, сзади поторопили. Так и выжили.

– Другие не стреляли?

– Нет, – покачал головой один из раненых. – Спешили вырваться.

Прибежал связной от комбата. Получили приказ двигаться на соединение с батальоном, объяснили направление. За это время собрали роту, подсчитали потери. Точно не помню, но в бою на окраине городка погибли около двадцати человек. Крепко не повезло первому взводу. Там были самые большие потери. Сам комвзвода, Никита Луговой, контуженный и раненный пулей вскользь, остался в строю. Погиб один из разведчиков и тяжело ранили сапера.

Наскоро перекусили консервами, найденными в ранцах убитых фрицев. Кое-что нашли в брошенных домах. Ели торопливо и молча. На этот раз я был принят в компанию Илюшина и остальных взводных. Выпили за погибших. Их уже собрали в одном месте, сложив тела в переулке, накрыв брезентом и плащ-палатками. Хоронить будут позже. Долго не могли найти одного «западника». Случайно обнаружили в густых кустах смородины, за плетнем. Как лежал, выставив ствол винтовки сквозь прутья плетня, так и остался. Пуля попала в лицо.

Раненых, тоже человек двадцать, оставили на попечение Зины Каляевой во дворе одного из домов. Охранять поручили пулеметчику с «Дегтяревым» и сержанту, командиру минометного расчета.

– Сиди охраняй и свой самовар береги, – сплюнул Илюшин. Троим минометчикам ротный приказал занять место в первом взводе. – Если встретим ваших, захватите мины и вернетесь. Бережков, может, пойдешь с нами? У тебя же царапина.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, – съежился молодой парень с повязкой, торчавшей из рукава гимнастерки. – Кость свербит, сил нет.

– Давай, давай, Михаил, – добродушно похлопал его по плечу Илюшин. – Я же тебя на «Отвагу» собираюсь представить.

Михаил подобрал винтовку и неохотно поднялся. Согласился вернуться в строй еще один легко раненный. В роте вместе с уцелевшим сапером, разведчиками и минометчиками насчитывалось человек шестьдесят. Правда, две трети были вооружены автоматами. И трофейными и нашими, взятыми у тяжело раненных и убитых.

Рассыпавшись цепью, двигались по направлению, указанному связным. Я со своим поредевшим взводом посредине. Бой шел уже на окраине городка. Изредка попадались тела убитых. В одном месте, как на гигантской свалке, застыли несколько «тридцатьчетверок», немецких T-IV, смятые искореженные пушки. Давно знакомое мне штурмовое орудие «Даймлер-Бенц», приземистое, плоское, похожее на паука, с торчащей прямо из корпуса пушкой, замерло, проломив задом плетень.

Сволочная штука. Всего два метра высоты, за любым бугорком спрячется. Сколько они наших танков из засад переколошматили. Бортовые листы брони, которыми усиливали «Бенц», были проломлены снарядами. Рядом валялись два немецких танкиста. Еще один «Бенц» взорвался со всем боезапасом и сгорел в собственном бензине. Леонтий удовлетворенно осмотрел расшлепанные остатки «Бенца», торчащую из-под гусениц обугленную ногу.

– Вот так их, сволочей, надо!

Возле подбитой «тридцатьчетверки» возились чумазые хмурые танкисты. Им помогали ремонтники, приехавшие на «студебеккере» с будкой. На нас они только мельком глянули. Мы тоже прошли молча. Танкисты были явно не в духе, да и мы после таких потерь за неполный день были обозлены не меньше. Готовые друг на друга за лишнее слово кинуться. Где вы были, когда нас немецкий танк и бронетранспортер из всех стволов поливали и гусеницами плющили?

У танкистов наверняка свои претензии к пехоте. Не поддержала пехтура, немцы из противотанковых орудий и фаустпатронов как мишени «тридцатьчетверки» жгли.

Соединившись с батальоном, проверяли дома и дворы. В одном месте мой взвод обстреляли. Мы забросали каменный дом гранатами. Взорвать не сумели, слишком толстыми оказались стены, но подожгли и уложили двух пулеметчиков, пытавшихся ускользнуть. Заплатили еще одной жизнью. Погиб немолодой ефрейтор из отделения Коробова. Кажется, его земляк.Тяжелый день. Для кого-то жуткий. Поэтому и спал так тревожно, только к рассвету провалившись в забытье.

Сколько и вправду отпущено мне, «Ваньке-взводно-му», если всего за день от тридцати семи человек во взводе осталось чуть больше двадцати. Я потерял многих бойцов, не успев даже толком познакомиться с ними. Наверстывая упущенное, не зная, кто доживет до сегодняшнего вечера, я торопился поговорить с каждым. Пока Илюшин уходил в штаб полка, завтракали-обедали в один присест, получали патроны и гранаты.

Высокого мускулистого татарина зовут Тимур Джабраилов. Я присел возле него, и он рассказал, что вчера не добросил гранату до танка. Из бронетранспортера вели такой сильный огонь из тяжелого пулемета, что от стены дома куски глины величиной со сковородку отлетали.

– И еще два пулемета с борта молотили, встать невозможно. А тот парень, который с улицы гранаты бросал, – смелый! На глазах у него танк друзей давил. Очень хотел подбить, потому и кинулся под пули. – И добавил простодушно: – Водки выпил. Без страха гранаты бросал.

– Ты откуда родом, Тимур? – спросил я.

– Чистополь. Город такой на Волге. Слыхал?

– Слыхал, – я прикинул примерное расстояние. – Мы с тобой почти земляки. От Инзы до Чистополя триста километров.

– Земляки, – подтвердил Джабраилов. – А ты, лейтенант, смелый.

Особой смелости я в себе за последние дни не заметил. Сказал бы кто другой, подумал бы, что подлизывается. Но Джабраилов, с его тяжелыми мощными руками и спокойным взглядом, производил впечатление независимого, уверенного в себе человека. Раз говорит, что смелый, может, так и есть.

– Ты тоже, Тимур, хорошо воевал, – только и оставалось ответить.

Он сжал бицепс на моей правой руке.

– Крепкая рука. Борьбой не занимался?

– Нет.

– А я два года перед войной тренировался. Чемпионом среди молодых в городе был.

Еще я узнал, что у Тимура убили под Курском дядьку и он в семье старший сын. Воюет с мая сорок четвертого. В конце года второму брату восемнадцать исполнится.

– Призовут, а он слабый, не то что я. Хорошо, если война раньше кончится, – и сам себе ответил: – Не кончится. Крепко немец дерется. На фронт попал, понял, война не такая, как в газетах пишут. Столько людей гибнет.Парторг Коробов, набивавший автоматные и пулеметные диски со своим отделением, отложил на чистую холстину диск со снятой пружиной, достал кисет. Закурили и остальные. Поговорили о вчерашнем бое.

– Хорошо ребята дрались. Вон Сочка Иван, тезка мой, двоих фрицев застрелил, а когда патроны кончились, третьего прикладом уделал. Надо бы к «Отваге» представить. Три месяца воюет, молодец парень!

Сочка оказался маленьким круглолицым парнем, лет двадцати. Родом из города Морозовска Ростовской области.

– В оккупации пришлось пожить?

Мой вопрос прозвучал невольно подозрительно, да и ни к месту. Проверяли Ивана уже в особом отделе. Если на передовой – грехов на нем нет.

– На «железке» работал, чтобы в Германию не угнали. В полицаи предлагали записаться. Так привязались, что я ногу медным купоросом с известью натер, аж заражение пошло. С удовольствием, мол, пойду, только нога проклятущая не пускает. Так и отбоярился.

Иван Сочка засмеялся. Смотрел на меня доверчиво и открыто. Я почему-то сразу решил, что парень он хороший, надежный. Тем более сержант Коробов хвалил. Два «западника» так старательно отвечали на своей «мове», что я почти ничего не понял. Мол, все нормально, хорошо. Мне показалось, что, несмотря на улыбки, они притворяются.

Это подтвердил и третий «западник», Грищук, чернявый видный хлопец лет двадцати пяти. Держался он особняком и от своих земляков, и от остальных бойцов. Смурной, обозленный. На кого только? На тех, кто его хату сжег и семью пострелял? А может, больше на нас, «москалей»?

– Прикидываются дураками, – мотнул головой в сторону земляков. – Надеялись отсидеться, а их в самое пекло сунули. Пусть понюхают, чем паленое пахнет.

В голосе его звучала явная неприязнь. Сложные отношения между людьми. Вроде Грищук и от бандеровцев пострадал, а на меня глядеть не хочет. И своих не очень-то жалует. Я уже поднялся, когда Грищук неожиданно сказал:

– Дайте команду, товарищ лейтенант, пусть Мухин мне автомат выдаст.

Оказалось, что Грищук подобрал возле убитого немца автомат, но командир отделения Мухин приказал его сдать. Когда я заговорил с сержантом насчет автомата, тот откровенно признался:

– Не верю я им. С «винтом» много дел не натворишь, а из автомата в пять секунд целое отделение можно положить. Пусть себя покажет.

– В бою как вел?

– Как все. Стрелял. Ну и что? Присмотреться надо. Я так думаю, а решать вам, товарищ лейтенант.

Леонтий поддержал Мухина:

– Присмотреться еще надо. А то ходит, как волчара зыркает, не знаешь, чего от него ждать.

Не учитывать мнение двух командиров отделений нельзя.

– Хорошо. Пусть с винтовкой повоюет.

А с Грищуком, пользуясь случаем, поговорил немного за жизнь. Оказалось, что городок, освобождая который мы потеряли столько людей, называется Верховина.

– Так, деревня, – снисходительно объяснил он. – Одни торгаши да куркули. Вам бы Станислав глянуть, от то город. Дома, костелы, площади.

– Слушай, Грищук, а чего ты так земляков своих не любишь? – напрямую спросил я.

– А чего воны, девки, чтобы их любить? Разные мы все, как и вы. Я вашей власти поверил еще в тридцать девятом. А когда у меня дом в сорок первом жгли, соседи скот угнали. Скитались, как собаки бездомные.

– Кто дом сжег?

– Ну, уж не немцы. Новый построил, так, хибарку, чтобы неприметно жить. Приходили по ночам, меня били, жену пинали. А перед вашим приходом закатили в окна пару гранат. Жена и старшая дочь погибли. А я с двумя малыми и с собакой в лес подался. Кое-кому отомстил, а меня неделю ваши в подвале держали, допытывались, где бандера. Потом извинились, вот в армию даже взяли, а автомат мне не доверяете. Почему так?

– Время такое, – ответил я. – Словам мало верят.

Вот и поговорили.

Снова марш. Идем уже в составе батальона. Хотя роты понесли немалые потери в бою за Верховину, но батальон выглядит грозно. Батарея 76-миллиметровых пушек ЗИС-З на прицепе «студебеккеров». Хорошие, сильные пушки и американские грузовики-вездеходы – тоже мощные. На двух машинах установлены пулеметы Горюнова с зенитными прицепами. Минометная рота, разведка на мотоциклах. На каждом наш «Дегтярев» или трофейный МГ.

Проскакавший мимо комбат со свитой из трех-четырех конных приветливо помахал Илюшину. Тот козырнул в ответ. Говорят, Илюшин у комбата в авторитете. Ну, что же, все верно, боевой офицер. А что из себя комбат представляет, я пока не знаю. До беседы со мной он не снизошел. Таких взводных «Ванек» у него девять человек плюс командиры подразделений, не говоря о нескольких сотнях бойцов. Шагаем с пяти утра. Минут сорок привал, обед и снова топаем, забирая куда-то на юг. В горах прямых дорог нет, я уже привыкаю к этим кругам и обходам. Меня догоняет командир третьего взвода Олейник Слава. Закуриваем его «Беломор».

– У тебя, Николай, курево есть? – И не дожидаясь ответа, сует почти полную пачку и похлопывает по кирзовому планшету. – Я запасся.

У Олейника на груди орден «Отечественной войны». Красивый и авторитетный орден. Такие дают только на передовой за храбрость в бою, уничтожение танков, взятие важных объектов. Мне остается завидовать. На передовой уже год, сколько представлений писали, и даже медали не получил. У полковых писарей и телефонисток и то минимум по медали. Кто как заслужил. Про телефонисток, ухмыляясь, говорят: «За боевые услуги», а то выражаются и похлеще: «За половые заслуги». Ну и хрен с ними!

С Олейником мы сходимся быстро. Парень из наших, деревенских. Уже потерял отца, убитого в сорок втором, не подает о себе вестей брат. Нашей семье пока везет. В госпитале получил два письма из дома и одно от отца. Старший брат Федор так и воюет под Ленинградом, уже старший сержант, награжден медалями. Олейник на «передке» с февраля сорок четвертого, а орден получил за форсирование Днепра. Был два раза ранен.

– Вот где досталось! На плотах в основном переправлялись, а у них скорость, сам знаешь, какая. Из пяти штук один до правого берега доплывал. Три американские амфибии нам выделили. Видел, такие утконосые? Быстро идут, бронированные и пулемет на носу. На них начальство и минометные расчеты переправлялись.