Штурман дальнего плавания

Каждую работу, которую давал мне боцман, я старался делать как можно лучше. С волнением ждал оценки, и когда Чернышев говорил: «Ладно. Хорошо. Быстро сделал», — я бывал очень доволен. Иногда мне попадались работы, которых я не знал. Тогда я не стеснялся спрашивать. Мне охотно помогали и объясняли, как нужно их сделать. Однажды Павел Васильевич поручил мне срастить огон на толстом тросе. Я долго и безуспешно копался с ним на кормовой палубе. Огон не выходил, несмотря на то что на тоненьких тросах он получался у меня хорошо. Подошел Журенок, посмотрел на работу и деликатно сказал:

— Игорь, я бы сделал его так, — и принялся быстро и ловко переделывать мою работу. Через час огон был готов и лежал на палубе аккуратный и красивый, как будто сделанный на заводе. Я был благодарен Журенку.

Павел Васильевич посмотрел на огон и похвалил:

— Замечательно сделал. Да ты настоящий такелажник!

Но я честно признался:

— Мне Журенок помогал, Павел Васильевич, но теперь я тоже могу такие делать.

— Ладно. Как-нибудь дам тебе второй, тогда посмотрим.

«Гдов» выгрузился, и его перетянули под погрузку. Грузились мы на Антверпен.

Шел октябрь. В порту было ветрено и неуютно. Часто шли дожди, замедлявшие погрузку. Во время дождя не грузили, так как боялись подмочить ценные грузы.

Наконец был назначен день отхода. Трюм закрыли лючинами и тремя брезентами, заклинили деревянными клиньями и приступили к погрузке на палубу бочек со скипидаром. Это означало, что скоро выйдем в рейс. Предполагалось, что в Ленинград мы вернемся только на следующий год летом или даже позднее.

В день отхода Чернышев отпустил меня домой и предупредил, что больше я домой уже не попаду, а потому все дела с берегом должны быть покончены сегодня. Вещи мои были на борту, в техникум я идти не собирался, оставалось только проститься с мамой.

Прощание вышло тяжелым. Мама не плакала. Глаза ее были грустные, но сухие. Мы сидели в нашей комнате и изредка перебрасывались ничего не значащими словами. Хотелось отдалить прощание. Но стрелки часов неумолимо двигались вперед, и я то и дело взглядывал на них. Наступило время, когда мне нужно было уходить. Я встал, мама тоже. Она подошла, взяла меня за обе руки и совсем грустно сказала:

— Тебе нужно идти, родной. Ну что же, ничего не поделаешь. Вот что мне хочется сказать тебе, Гоша, на прощанье. Я очень переживаю всю эту историю. Ты, наверное, понимаешь, как мне стыдно и неприятно, что моего сына исключили из техникума, что никто не хотел вступиться за тебя. Даже товарищи, комсомольцы. Твое плавание — тяжелое и серьезное испытание. Не свернешь ли с прямого пути? Не превратишься ли в Сахотина? Я хочу верить, что ты вернешься лучше, чем был. Будь осторожен в своих поступках. Ты ведь совсем взрослый.

Не отводя взгляда от ее обеспокоенных глаз, я ответил:

— Я обещаю, мама. Не беспокойся. Я обманул Льва Васильевича. Он ручался за меня, но я заслужу его рекомендацию. Я обещаю…

— Я верю, родной. До свиданья. Пиши чаще.

Крепко обняв и поцеловав мать, я вышел из комнаты.

3

«Гдов» уходил из Ленинграда вечером. Было уже темно. Развернувшись в Гутуевском ковше, он пошел по Морскому каналу, оставляя позади себя вспененный след. Из освещенных иллюминаторов свет падал с обоих бортов на темную воду. Я стоял на палубе и смотрел на удалявшиеся огни порта. Неожиданно низким басом заревел судовой свисток. Это с мостика дали три прощальных. Прощай, Ленинград! Когда я увижу тебя снова?

В двенадцать ночи мы с Тубакиным заступили на вахту. Я пошел на руль, а он остался работать на палубе. На «Гдове» был заведен такой порядок: вахтенные по очереди стоят по два часа на руле и по два часа работают на палубе.

Кронштадт был уже далеко позади. Судно тихонько покачивало. У бортов плескалась вода. Я поднялся в рубку. Там было темно и тихо. Только легкий шум от поворачиваемого штурвала нарушал тишину да узкая полоска света вырывалась из закрытого колпаком компаса и освещала серьезное лицо рулевого.

— Давай, — тихо сказал я, становясь за спиной Филиппенко.

— Курс триста градусов, — громко и отчетливо проговорил он, передавая мне штурвал.

— Курс триста градусов, — так же громко и отчетливо повторил я, вглядываясь в курсовую черту.

— Так держать! — сейчас же отозвался голос второго помощника с мостика.

Филиппенко ушел. Я остался один в рубке, да где-то, невидимый, стоял в крыле мостика штурман. А вдруг я не сумею выдержать курс и судно будет сильно рыскать? Но после первых же минут вахты почувствовал, что «Гдов» хорошо слушается руля. Компас я знал тоже хорошо, а держать судно на курсе выучил Лев Васильевич. Спасибо «Ориону» и его команде! Как много полезного принесло мое плавание с Бакуриным.

— Сколько держите? — появилась из темноты у открытого окна рубки голова штурмана.

— На румбе триста градусов!

— Так держать!

— Есть так держать!

И снова тишина.

Сколько часов в своей жизни я простоял за штурвалом? Много, очень много. Но когда бы я ни стоял у руля, самыми любимыми вахтами были те, которые приходились на восход солнца. Стоишь в темной рубке, и все черно вокруг. Проходит час, и горизонт начинает светлеть. Чуть заметная слабенькая белая полоска отделяет небо от моря. Полоска ширится, светлеет и делается вишнево-красной. Еще несколько минут, и небо становится золотым. Ярко очерчены контуры облаков. Но море еще серое, скучное, сонное. Появляется красная точка, она растет, превращается в огненную горбушку, и вдруг из-за горизонта необъятным пламенем вырываются лучи. Все сразу меняется вокруг и оживает. Небо становится голубым, а море — зеленым. Огненно-красное, в легкой дымке солнце тоже меняется сначала от оранжево-красного к желтому, а затем к белому горячему. Я смотрю на восток…

Вахта сменяет вахту. Размеренно течет судовая жизнь, разбитая на равные четырехчасовые отрезки ударами судовых склянок. Но как не похожа эта жизнь на жизнь тех моряков, о которых я читал у Станюковича, Конрада, Стивенсона!.. Как не похожа она на жизнь моряков, о которых рассказывали Федотыч, Бакурин, Адамыч!

Душные и тесные кубрики в носовой части судна заменены двухместными каютами в центре корабля. Давно забыты солонина, галеты, затхлая вода, капитан, который наживается на питании команды. Не было такого блюда, которого мы не могли бы попросить приготовить нашего кока. Булочки, пирожки и пирожные почти ежедневно подавались к нашему столу. Мы обедали на скатертях, из отдельных фарфоровых тарелок, специальная уборщица убирала столовую, мыла посуду. У нас была прекрасно оборудованная баня. Нам давали мыло, меняли каждую неделю белье. У нас была библиотека в двести томов, которую можно было обменять в любом советском порту, были музыкальные инструменты, радио, радиола, шахматы, шашки…

Недаром, когда в иностранных портах к нам приходили в гости моряки с английских, американских, французских судов, они не верили, удивлялись, восхищались и все-таки уходили с недоверием в сердцах, — такой необычной, такой фантастически прекрасной казалась им наша жизнь; им, работающим по десять — двенадцать часов, живущим в тесных, грязных клетушках, которые назывались каютами; им, боящимся увольнения с судна из-за любой прихоти помощника капитана или механика.

4