Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)

Окно в полу — дорога свободы. Дорога, дорога — железная дорога, шпалы, шпалы, шпалы… Шпалы в чистом поле. Снег. Он мягкий. А если головой под колеса?

— Левон! Спустишь ноги вниз, руками держись за края, потом опустишься быстро. Голову береги, падай на руки. Понял?

— Понятно. Все понятно!

— Погоди. Если я разобьюсь или немцы ухлопают, добирайся до любого партизанского отряда. Пусть передадут на Большую землю: товарищ Степовой погиб. Ясно?

— Ты — Степовой! — закричал Левон. — Ай, немцы — дураки!

— Да никакой я не Степовой. Запомни, что сказано, и пошел! Быстрее!

— Нет, ты скажи! — радовался грузин. — Они Степового ищут. На меня думали — Степовой, еще на одного и на этот тухлый бурдюк тоже! А Степовой едет в вагон и смеется над ними!

Мне все стало ясно. Значит, и меня принимали за Степового. Так нет же! Не найдут его — ни живого, ни мертвого. А вместо Петра придет другой человек, такой же бесстрашный, такой же умелый. Но для этого — действовать немедленно.

— Левон, друг, не Степовой я. Прыгай живее!

Я все-таки не убедил его. Полный радостной веры, что он попал под защиту неуловимого разведчика, Левой ринулся вниз, забыв обо всех моих наставлениях. Он просто сел и спрыгнул, и в ту же секунду краем пола его ударило по голове. Тело метнулось, исчезло. Поезд набирал ход, быстрее мелькали шпалы.

Я кивнул плотнику. Он молча спустил ноги в дыру, схватился руками и нырнул вниз, вперед, точно, как я говорил.

Самогонщик хрипел в углу. Я хотел сбросить его вниз, чтобы не оставлять свидетеля, потом решил не марать рук. А поезд летел уже полным ходом, и у меня не было больше времени даже на страх. Поджался на руках, вытянул ноги вперед, медленно опустился, как на брусьях, над стремительно бегущей пустотой, рванулся вперед.

…Свист ветра. Грохот колес… Шелагуров прыгнул из шлюпки за мной на палубу… Вспышка прожектора ослепила меня, и, уже теряя сознание, я почувствовал, как моя мать поправляет у меня под головой подушку.

Глава девятая КАРАВАЕВЫ ДАЧИ

1

Кто-то действительно поправлял подушку ловко и легко. Но это не могла быть моя мать, потому что она в Сухуми, а не в немецком тылу. А где я? Почему так трудно думать? Но думать надо! Вспомнить все по порядку. Был взрыв — это ясно… Потом мы шли с Васей. Нет! Мысли ускользают. Голова болит. О чем я думал? Да, подушка — большая, пухлая. С каких пор в концлагерях дают подушки? Раньше всего — открыть глаза. Это очень трудно. Я плыву, плыву вместе с подушкой, и покачивает слегка. Вот соскользну с доски и пойду ко дну. Глупости! Это не доска — кровать. Почему же она качается? Потому что — в вагоне. Поезд! Все понятно! Поезд! Дыра в полу! Левон, плотник!

— Лежи, пожалуйста! Ну, лежи, не двигайся!

Кто это сказал? Это не Левон, не плотник. Меня кто-то целует, и я открываю глаза.

Катя в платочке стоит на коленях у низкой кровати, на которой я лежу. В просторной комнате — полумрак.

— Он очнулся! Он смотрит! — Катя кричит кому-то, стоящему за спинкой кровати, но я не могу поднять голову.

— Катя… — и снова не то засыпаю, не то тону.

В следующий раз я проснулся от яркого солнца и сразу увидел статную, светловолосую женщину, которая мыла пол. Сначала я подумал, что снова брежу, но все было таким светлым и материальным, каким никогда не бывает во сне.

— Доброе утро! — сказал я.

Она обернулась, прижала палец к губам, подхватила ведро и быстро вышла.

Потом пришла Катя с доктором, и я узнал, что у меня сотрясение мозга, перелом ключицы и руки, вывихнута нога и множество ушибов, а кроме того, странное ранение пальца.

Доктор в несвежем халате поверх жилетки, маленький и старый, смотрел на меня не то со страхом, не то с восторгом и все повторял:

— Счастливчик! Выкрутился, ей-богу, выкрутился!

Осмотреть меня толком он не мог из-за гипсовых повязок, которые облегали меня, как панцирь.

Когда доктор ушел, Катя снова села около меня.

— Ты молчи, — сказала она. — Я тебе все расскажу сама. Тебя принес Герасим Иванович.

— Какой Герасим?

— Молчи! С которым вы прыгали через дырку в вагоне. Он тебя спрятал в лесу, а ночью разыскал наш дом. Доктор говорит — ты выздоровеешь, но надо ждать и непременно лежать спокойно.

Катя не дала мне сказать ни слова. Сейчас, в темном платьице и в тапках, она казалась совсем девчонкой. Даже глаза были не такими, как в коттедже Шмальхаузена. Просто карие девчачьи глаза, встревоженные и радостные.

Катя поправила одеяло, провела рукой по моей щеке, и я понял, что у меня отросла порядочная щетина. Та светловолосая, что мыла пол, принесла блюдце молочной каши. Катя накормила меня с ложечки, задернула занавеску и снова села рядом:

— Спи!

Так началась моя жизнь в поселке Караваевы Дачи, в доме Катиной тетки — Варвары Тепляковой.

Через несколько дней, когда мне стало получше, я узнал от Кати, что незадолго до того, как плотник принес меня сюда, приходил какой-то человек. Он спросил Штурманка, покачал головой и ушел. Кто он и откуда, человек не сказал. Передал Кате привет от Попенко и оставил немного денег в оккупационных марках. Видно, расставаясь с Попенко, Петро на всякий случай передал через него, чтобы меня искали на Караваевых Дачах.

Сколько же ошибок я сделал с тех пор! Понадеялся на собственное рассуждение, пошел к Новоград-Волынску, а двинулся бы сюда, как приказал Петро, и была бы у меня верная связь со своими. Придет ли еще тот человек? Видно, нужны мне не только смелость и находчивость, но и умение подчинить свою волю приказу.

Попенко выполнил приказ Петра, но о гибели его не знает никто, кроме меня. Не сбейся Карпуша с дороги в лесу, мы вырвались бы из капкана. Значит, приказ Петра остается в силе — передать нашим: Степовой погиб и выйти на связь с нашими через номер 3649. Только какой из меня сейчас боец? Одна обуза для женщин. Хоть бы плотник Герасим был здесь, и то легче.

Плотник не захотел остаться у Варвары. Прыгнул он из вагона удачно — поезд шел не быстро, — отделался несколькими ушибами. Убедившись, что Катя будет выхаживать меня, как родного, он ушел на следующую же ночь. Попросил у Варвары топор и кусок хлеба на дорогу. На прощание сказал: «Береги его, дочка! Это будет большой командир».

Не могу понять, откуда они взяли, что я командир? И бедный Левон так думал. Еще одна могила друга на моем пути. Когда Герасим нашел его на шпалах, Левон был уже мертв.

— Очень о нем жалел Герасим Иванович, — добавила она. — А на тебя смотрел, как на сына. Давно ты его знаешь?

— Давно, — сказал я. — Всю жизнь, как тебя.

Она не поняла, но не стала добиваться ясности. Ее занимало только одно: вылечить меня побыстрей. Она выполняла все обязанности сестры и санитарки. Не знаю, окажись я в центральном севастопольском госпитале на Павловском мысу, была ли бы у меня такая умная и неустанная сиделка.

Я долго не мог привыкнуть к тому, что девушка, вернее, девчонка с естественной простотой моет и перевязывает меня, меняет на мне белье и кормит с ложки.