Шуаны, или Бретань в 1799 году
Шрифт:
— Я привел вас сюда, — сказал он, помолчав, — и тем самым сполна заплатил за вашу услугу, и, право же, я не вижу причины, почему я должен еще дать вам и де...
— Сударь, оставьте меня здесь! И я ничего у вас не прошу! — перебила его мадмуазель де Верней.
Эти слова и, быть может, презрение, вспыхнувшее на прекрасном лице девушки, успокоили старика, и он ответил с новым вздохом:
— Ах, раз уж я привел вас сюда, я сделал так много, что надо продолжать...
Он учтиво помог Мари подняться по нескольким ступенькам, довольно необычного расположения, и полулюбезно, полусердито ввел ее в маленькую комнатку размером не больше четырех квадратных футов, освещенную лампой, подвешенной к сводчатому потолку. Нетрудно было заметить, что скупец принял
— Не подходите к стене, запачкаетесь известкой, — вдруг сказал д'Оржемон.
И он поспешно просунул руку между спиной девушки и стенкой, видимо, недавно оштукатуренной. Однако этот жест произвел совсем не то действие, какого ожидал скупой старик. Мадмуазель де Верней быстро посмотрела вокруг и увидела в углу какое-то странное сооружение, форма которого вызвала у нее крик ужаса: она угадала, что там поставлено стоймя человеческое тело, покрытое слоем извести. Д'Оржемон грозным жестом приказал ей замолчать, и в его маленьких голубых глазках, словно сделанных из фаянса, был такой же испуг, как и в глазах его спутницы.
— Дурочка! Вы думаете, я убил его?.. Это мой брат, — сказал он, и на этот раз в его вздохе прозвучали траурные ноты. — Брат мой первым из местных священников принес присягу. И вот единственное убежище, где он мог укрыться от ярости других священников и шуанов. Подумайте! Преследовать такого достойного человека! Он так любил во всем порядок! Это мой старший брат. Только у него одного и хватило терпения научить меня десятичным дробям. Ах, какой он был хороший священник! Бережливый, умел копить деньги. Вот уже четыре года, как он умер, — не знаю, право, от какой болезни. Но, видите ли, когда священники молятся, они привыкли становиться на колени, и, может быть, ему было трудно все время стоять тут на ногах, как я это делаю... Я его тут и оставил: в другом месте они вырыли бы его из могилы. Я постараюсь похоронить его когда-нибудь в освященной земле, как он говорил, бедняга. Ведь он и присягнул-то только из страха.
Слезы выступили на сухих маленьких глазках старика, и в эту минуту его рыжий парик показался девушке менее безобразным; она отвела взгляд в сторону с затаенным чувством уважения к его горю; но, несмотря на свое умиление, д'Оржемон повторил:
— Не подходите к стенке, вы запач...
Он не отрываясь смотрел в глаза мадмуазель де Верней, словно хотел помешать ей рассмотреть повнимательней стены этой каморки, где легким не хватало воздуха. Все же Мари удалось украдкой от своего Аргуса окинуть взглядом стены, и, заметив на них странные выпуклости, она решила, что скупец сам сложил их из мешков с золотом и серебром. Меж тем д'Оржемон постепенно погружался в какое-то комическое восхищение. Хотя в каждой морщине старого скряги можно было прочесть боль от ожогов на ногах и страх от появления живого существа среди его сокровищ, однако его сухие глазки горели непривычным огнем волнения, вызванного опасным соседством с его спасительницей, чья бело-розовая щечка манила к поцелую, а от взоров черных бархатный очей приливали к сердцу такие жгучие волны крови, что он уж не знал, было ли это предвестником жизни или смерти.
— Вы замужем? — спросил он дрожащим голосом.
— Нет, — ответила она, улыбаясь.
— У меня кое-что есть, — продолжал он, и вновь послышался его удивительный вздох. — Но, конечно, я не так богат, как все толкуют. Такая молодая красавица, как вы, наверно, любит бриллианты, драгоценности, экипажи, золото, — прибавил он, испуганно посматривая вокруг. — Я могу все это дать... после моей смерти... И если бы вы пожелали...
Взгляд старика говорил о такой расчетливости даже в этой эфемерной любви, что мадмуазель де Верней, отрицательно покачав головой, не могла не подумать, что скряга намеревался жениться на ней лишь для того, чтобы похоронить свою тайну в сердце своего второго «я».
— Деньги! — сказала она, бросив на д'Оржемона иронический взор, который и осчастливил
и раздосадовал его. — Деньги для меня ничто. Вы стали бы втрое богаче, если тут собрать все золото, от которого я отказалась.— Не подходите к сте...
— А меж тем у меня взамен просили один лишь взгляд, — добавила она с невероятной гордостью.
— Напрасно вы отказались. Это была бы превосходная сделка. Но вы все-таки подумайте...
— А вы «подумайте», — прервала его мадмуазель де Верней, — о том, что я слышу сейчас голос, единый звук которого для меня дороже всех ваших богатств...
— Вы их не знаете...
Прежде чем д'Оржемон успел остановить ее, девушка коснулась пальцем небольшой раскрашенной гравюры, изображавшей Людовика XV верхом на коне, сдвинула ее с места и вдруг увидела внизу маркиза — он заряжал мушкетон. Отверстие в стене, закрытое дощечкой, на которую была наклеена гравюра, вероятно, соответствовало какому-то украшению в сводчатом потолке комнаты, по-видимому, служившей спальней предводителю шуанов. Д'Оржемон с величайшей осторожностью передвинул старый эстамп на прежнее место и сурово поглядел на девушку.
— Ни слова, если дорожите жизнью! — прошептал он и, помолчав, сказал ей на ухо: — Однако не малое судно задумали вы взять на абордаж. Вы знаете, что у маркиза де Монторана сто тысяч ливров дохода с земель, розданных в аренду? Земли эти еще до сих пор не проданы! А я на днях читал в «Ежедекаднике Иля-и-Вилены» декрет консулов, по которому секвестры приостановлены. Ага! Вы, конечно, находите теперь, что этот молодчик еще больше похорошел! Правда? Глаза у вас блестят, как два новеньких луидора!..
Взгляд мадмуазель де Верней загорелся, лишь только она услышала звук хорошо знакомого голоса. За то время, которое она провела здесь, словно погребенная в этом склепе, выпрямилась пружина ее воли, погнувшаяся под бременем событий. Казалось, она внезапно приняла роковое решение и обдумывала, как его выполнить.
«От такого презрения нет возврата, — сказала она про себя, — и если он больше не может любить меня, я убью его... Он не достанется ни одной женщине».
Вдруг раздался голос молодого предводителя:
— Нет, аббат, нет! — громко сказал он. — Это надо сделать именно так.
— Маркиз, — высокомерно возразил аббат Гюден, — вы осрамитесь на всю Бретань, если дадите этот бал в Сен-Джемсе. Не танцоры, а проповедники поднимут наши деревни. Вам нужны ружья, а не скрипки.
— Аббат, вы человек умный и должны понять, что, лишь устроив сбор наших сторонников, я увижу, что можно с ними предпринять. За обедом, по-моему, легче изучить их лица и узнать их намерения, чем с помощью любого шпионства, которое к тому же вызывает у меня отвращение. Со стаканом в руке они у нас разговорятся.
Мари встрепенулась,услышав эти слова: у нее сразу возникла мысль попасть на бал и там отомстить за себя.
— Вы, аббат, должно быть, принимаете меня за идиота, если читаете мне проповедь о греховности танцев! Да разве вы сами не пропляшете от всего сердца какую-нибудь чакону, лишь бы восстановили ваш орден, под новым его именем: Отцы веры?.. И разве вы не знаете, что сразу после мессы бретонцы идут плясать? А не известно ли вам, что пять дней тому назад Ид де Невиль и д'Андинье вели переговоры с первым консулом относительно восстановления на престоле короля Людовика Восемнадцатого? И если я собираюсь теперь сделать такой смелый ход, то единственно для того, чтобы тяжесть наших башмаков с подковками прибавила весу этим переговорам. А известно вам, что все вожди Вандеи, даже Фонтэн, поговаривают о необходимости покориться? Ах, аббат Гюден! Очевидно, принцев обманули, неверно осветив им положение дел во Франции. Преданность, о которой им толкуют, — это преданность только по необходимости. Аббат, я уже запачкал себе ноги, ступая по крови, но только взвесив все обстоятельства, я соглашусь погрузиться в нее до пояса. Я предан королю, а не каким-то четырем головорезам, не игрокам, запутавшимся в долгах, как этот Рифоэль, не разбойникам, пытающим людей огнем, не...