Шукшин

В ноябре 1953 года Василий Шукшин был единогласно избран секретарем учительской комсомольской организации при Сростинской средней школе, а впоследствии избирался делегатом районной комсомольской конференции [9] и в рамках агитационно-массовой работы выступал с лекциями, ездил в колхозные бригады и рассказывал о международном положении, перед киносеансами в клубе агитировал поступать в школу сельскую молодежь; известны также две его статьи «Учиться никогда не поздно» и «Больше внимания учащимся вечерних школ», опубликованные в сростинской районной газете «Боевой клич» и ставшие первыми печатными работами Василия Макаровича Шукшина.

9

В некоторых жизнеописаниях В. М. Шукшина упоминается тот факт, что он якобы был избран вторым секретарем райкома комсомола (писал об этом и Василий Белов), но это не соответствует действительности. Ср. в сборнике мемуаров «Он похож на свою родину»: «Как вспоминает Иван Маркович Швед, работавший в ту пору секретарем крайкома ВЛКСМ, „…я пытался его <Шукшина> убедить, говорил о том, что у него для секретаря райкома есть данные, но он стоял на своем: „Я работать не буду“. Выдвижение не состоялось“».

«Высокая образованность и сознательность трудящихся масс также обязательны для полного торжества коммунизма в СССР, как необходим известный уровень экономического развития страны. Два эти понятия органически связаны между собой: одно обуславливает другое и немыслимо без этого другого… Учиться никогда не поздно — мысль не новая, но столь верная, что ее необходимо высказать еще раз. Необходимо помнить, что обучение грамоте не есть личное дело каждого в отдельности гражданина СССР. Повышение своего общеобразовательного уровня — это то, что мы называем гражданским долгом перед Родиной, это как раз то, что мы должны сделать во имя дальнейшего процветания страны социализма».

В июне 1954 года автор этих бесспорных и, несмотря на некоторую книжность, глубоко продуманных, можно сказать, выстраданных строк был принят в кандидаты в члены КПСС. Всякий, кто помнит хоть сколько-нибудь советские времена, знает, что так быстро эти дела не делались, даже если у человека за спиной рабочий класс и служба на флоте. А тут, в случае Шукшина, всего год стажа в ВЛКСМ и к тому же арестованный по линии ОГПУ отец. И хотя Сталина уже год как нет в живых, про XX съезд партии пока и помыслить никто не мог, так что Макару Леонтьевичу и почти сотне других участников «сростинского дела» еще далеко было до реабилитации. В первой дошедшей до нас автобиографии 1953 года Шукшин не пишет ни слова о причинах гибели Макара Леонтьевича и неверно указывает год, когда он лишился отца (называет 1932-й), но в Сростках его семейная история ни для кого не была секретом. И все-таки все необходимые рекомендации и документы для вступления в партию были оформлены, положительное решение, несмотря ни на что, принято. Став учителем и директором вечерней школы, двадцатичетырехлетний кандидат в члены правящей партии фактически вошел в местную элиту — в номенклатуру — получил должность, которая давала и свои права, и накладывала нелегкие обязанности.

Вступал ли Шукшин в КПСС искренне? Никаких оснований сомневаться в этом нет. Для Шукшина середины 1950-х годов кумирами являются Ленин, труды которого он читает в библиотеке, Сталин, которому подражает внешне, и Горький, чью судьбу он в определенном смысле пытался повторить, когда ушел «в люди». Все сомнения, все борения, мятежи, разочарования (а в Горьком, когда узнал о нем больше, о его отношении к крестьянству, особенно) произойдут позднее. Пока же он — советский человек, полностью разделяющий ценности социализма и идеалы коммунизма. Во всяком случае, ничего такого, что указывало бы на обратное, не известно.

Что же касается того, каким он был учителем, то здесь, как правило, ссылаются на слова самого Василия Макаровича, написанные им много лет спустя в статье «Монолог на лестнице»: «Одно время я был учителем сельской школы для взрослых. Учитель я был, честно говоря, неважнецкий (без специального образования, без опыта), но не могу и теперь забыть, как хорошо, благодарно смотрели на меня наработавшиеся за день парни и девушки, когда мне удавалось рассказать им что-нибудь важное, интересное и интересно (я преподавал русский язык и литературу). Я любил их в такие минуты. И в глубине души не без гордости и счастья верил: вот теперь, в эти минуты, я делаю настоящее, хорошее дело. Жалко, мало у нас в жизни таких минут. Из них составляется счастье».

К этим несколько сентиментальным, ностальгически нежным строкам, так характерным для шукшинских лирических воспоминаний о Сростках его молодости, можно добавить свидетельства односельчан, учеников и не-учеников, о которых пишет алтайская исследовательница Наталья Чифурова.

Мария Ивановна Раковская: «Школа в Сростках вечерняя была, молодежь училась, Шукшин преподавал в этой школе, ходил в шубе с черным портфелем. А я в школу не ходила, учеба в голову не шла».

Мария Тихоновна Марченко: «Кому интересно, на танцы ходили, а я в школу вечернюю, любила читать». А вот о Шукшине: «Хоть и были мы с ним одногодки, учились в одной школе, в параллельных классах, на уроках в вечерней школе был строгим, задавал домашние задания, спрашивал, но и рассказывал очень интересно. Классы были небольшими: Блинов Иван, Стебунова Мария, Беляков Александр».

Александр Константинович Беляков: «В классе он учитель, на перемене — товарищ».

Но есть одно воспоминание, которое автор статьи в «Алтайской правде» использовать то ли не решилась, то ли в редакции зарубили. Оно размещено на сайте музея в Сростках и принадлежит Роберту Леопольдовичу Ваземиллеру, ссыльному из поволжских немцев — их в селе было немало: «После четвертого класса меня перевели в вечернюю школу. Там как раз директором и учителем был Василий Шукшин. Он был спокойный, тихий. Никогда не ругался. Красивый он был, моряк. С ним я начал выпивать. У нас-то денег не было, а он давал деньги, и мы заранее покупали водку. После занятий в длинном школьном коридоре мы и выпивали. Иногда он сам приносил водку. Бывало даже, что и на переменах вместе с Василием прикладывались к водке. Было такое. Из учителей об этом никто не знал. Хороший он был мужик».

КАК СТАЛИН

А еще у хорошего мужика с черным портфелем (в нем, надо полагать, он и носил вместе с учебниками и ученическими тетрадями сорокаградусную) была невеста, умная, красивая, образованная, без пяти минут школьная учительница Мария Шумская, которую он по-прежнему бешено ревновал ко всему миру, но теперь уже не заочно в письмах, а самым что ни на есть очным образом. «Когда он уже вернулся из армии и дружил с Марусей Шумской, то наши девчонки, возвращаясь с работы, несколько раз пугались, сталкиваясь с ним, когда он из больницы в полосатом больничном халате ночью пробирался к Шумским, — рассказывала жительница Сросток Александра Ивановна Наумова (Карпова). — Марусю я знала хорошо, красавица была, нормальная девчонка. Он к ней никому подходу не давал. Помню, Ваня Баранов был в нее до безумия влюблен, и даже травился из-за нее. Но Шукшин его к ней все равно не допускал».

Сама же Мария Ивановна Шумская вспоминала: «Он очень был скрытный, малоразговорчивый. И очень такой целеустремленный. Мы много о книгах говорили. Когда книги читал, брал все положительное к себе. И полушутя старался походить на “великих”. На Джека Лондона, на Ленина, даже и на Сталина (“Знаешь, буду носить сапоги, как Сталин”). Когда ходил в библиотеку, всегда брал и художественную литературу, и Маркса, Энгельса, Ленина. Многое брал и стремился быть известным, как они».

Как знать, может, эти великие и сбили его с толку, и когда бы не они, не желание быть на них похожим, его бы ждала — прямо по Василию Ивановичу Белову — ладная жизнь, в которой обиды детства и молодости могли быть прощены и забыты. В которой были бы почет, огород, баня по субботам и ничего в этот день кроме бани, неизбалованные деревенские детишки, покорная жена, рыбалка, Катунь… Да что там рыбалка? Он мог бы взлететь — если уж так ему этого хотелось — на самый советский верх иным, не киношным путем. В 1953–1954 годах перед бесправным сыном расстрелянного ни за что ни про что алтайского мужика, чьи мордовские скуластые предки вовсе не за тем, чтобы погибать от красных комиссаров, пришли с берегов Волги в Беловодье; перед вражонком, воспитанным сибулонкой, перед хулиганом, исключенным из Бийского техникума, перед работягой, которого гоняли бригадиры по бесчеловечным калужским и владимирским стройкам, перед деревенским парнишкой, над которым надсмехались вчерашние крестьяне, стремящиеся забыть о своем происхождении, и которому угрожали уголовники; перед сурьезным морячком, три с лишком года видевшим море только с берега, — перед Шукшиным-Поповым-Шукшиным открывалась великая советская карьера. Перед ним наконец-то распахнулись двери готового к подъему социального лифта, он мог бы пойти и по партийной, и по советской линии, а верхнее образование получить в высшей комсомольской или партийной школе, мог дослужиться до первого секретаря райкома, а то и выше — взяли бы в обком партии в Барнауле (на Алтае начальников с артистической жилкой всегда любили, а после 1956 года на волне хрущевской оттепели шукшинская трагическая биография обернулась бы ему во благо). Глядишь, позвали бы в свой черед в Москву, а там, если пофантазировать, пошел бы еще дальше (вспомним название шукшинского рассказа «Смелые идут дальше», а уж кто был смелый, если не Шукшин!) — и вот уже не податливый, похожий на говорливого старика Баева из «Бесед при ясной луне» Михал Сергеич Горбачев, а Василь Макарыч, играя желваками, затеял бы на Руси перестройку, но другую, народную, справедливую, и тогда уж, будьте любезны, так и остался бы честным строителем уважавший быструю езду крепкий мужик Борис Николаевич Ельцин, не наломал бы дров, не узнала бы его порушенная Родина того унижения, которое ей пришлось испытать под конец XX века, не сдала бы своих соотечественников, не легла бы на рельсы вместо обещавшего сделать это президента.

Но Шукшин этот путь отринул. И вторично бросился в безвестность, в погибель, в пучину, в Москву. Да и погиб там, в этой клятой Москве раньше срока.

Когда задумываешься над судьбой Василия Макаровича, ловишь себя на мысли, а может быть, и в самом деле зря он так. Бог с ней, с партийной карьерой. Но вот если всерьез. Если считать, что история литературы терпит сослагательное наклонение. Писателем он стал бы и без Москвы, и без ВГИКа (в крайнем случае подучился бы, как Астафьев, на Высших литературных курсах). Жил бы себе и жил в Сростках с верной, умной и доброй женой, одной на всю жизнь, хранил бы себя от московской спеси, от интриг, от подковерной борьбы, не ходил бы на совет нечестивых в «долину ядовитых змей», как охарактеризовал кинематографический мир суровый Василий Иванович Белов, писал бы дивную прозу, набирался бы ума-разума, дружил бы с правильными писателями-деревенщиками и отвращался от неправильных горожан-киношников, а когда открыли бы в Сростках церковь, стал бы первым ее прихожанином, или даже не так — он бы и добился ее открытия. И прожил бы дольше, и написал бы больше, и не было бы горьких слов о том, что какой я-де писатель, всего четыре книжки написал. И не было бы надменного «некролога» Горенштейна, пусть даже этот злобный текстик на фоне биографии Шукшина мелочь. Но — нет. Не для Шукшина была бы такая жизнь. Для кого угодно — только не для него. Ему другое было уготовано. Он, можно предположить, все сильнее ощущал в себе тот «горький, мучительный талант», тот дар, что жег его изнутри, не давал ходить хожеными тропами, а толкал на поступки, казавшиеся со стороны безрассудными.

И Я РЕШИЛ ПОБОРОТЬСЯ С НИМИ

В одном из интервью Василий Макарович так излагал историю своего поступления во ВГИК: «Меня спрашивают, как это случилось, что я, деревенский парень, вдруг всё бросил и уехал в Москву в Литературный институт (правда, туда меня, понятное дело, не приняли — за душой не было ни одной написанной строки: поступил на режиссерский факультет в мастерскую М. И. Ромма). Сама потребность взяться за перо лежит, думается, в душе растревоженной. Трудно найти другую побудительную причину, чем ту, что заставляет человека, знающего что-то, поделиться своими знаниями с другими людьми».