Шунь и Шунечка

Нужны ли еще доказательства того, что этот день, в сущности, мало чем отличался от других? Впрочем, одно отличие все-таки было: 7 февраля аудитории заполнились бодрыми голосами — студенческие каникулы, к сожалению, закончились.

Но и это еще не все. В биографии Шуня наблюдались отягчающие моменты и личного плана. Например, мать Шуня зачала его в безбрачии от дворника Степана — после той ужасной войны дефицит поразил все, включая дееспособных мужчин. От контузии Степан слышал неважно, зато отличался статью и был политически грамотен — мел треснувший асфальт и крепкий булыжник чище чистого, а в ласках никому не отказывал по высшим стратегическим соображениям: полагал, что интересы победившей страны требуют решительного улучшения демографической ситуации. Одна мировая война только кончилась, а в воздухе уже подванивало другой. “Вот захерачат нам Хиросиму — что нам останется? Хер без ятя! Хоть бы в чистоте помереть”, — подумывал он с метлою в руках.

Будучи молчалив, Степан выражался по преимуществу кратко, исчерпывающе, емко. Вопросы его требовали от ответчика такой же определенности.

— Ну что, пришла? — только и сказал он Вальке, уставившись на ее грудки, стесненные синим крепдешином в белый горошек. Валька залилась краской. — В первый раз, что ли? — Валька побледнела. — Тогда придется потерпеть.

Валька закусила губу. Степан указал ей метлой на топчан.

Валька, конечно, потерпела, но все равно померла родами. Еще не нареченный плод выдался чересчур велик для узкого Валькиного таза; для будущего младенца сделали запасной выход в виде кесарева сечения, кровь остановить никак не могли, вот и умерла. Приложив ее младенца к груди, соседка по палате Тоня Царева ощутила истинно мужской прикус. Под боком пищала ее Шурочка, а ей хотелось мальчика. Языковая ситуация в стране сказывалась и на Тоне: она была тоже неравнодушна к ономастике. “Нареку-ка я тебя Владимиром. Имя перспективное, несиротское, начальственное и, что немаловажно, с ясной для русского человека этимологией. И к фамилии нашей тоже очень подходит”. Вопрос с метрикой и пропиской был решен положительно, комар носа не подточит. Тоня училась на педагога родной речи, дипломную работу писала по русским народным пословицам.

Что до Вовочки Царева, то он проживал бело-молочный период своей жизни, ничего такого не ведая. Ни ужасов геополитики, ни испытаний ядерно-водородных бомб прямо в открытом всем ветрам воздухе, ни своей родовой тайны. Сорняком рос, по переулкам арбатским газеткой катился. Шурочка оказалась ему сестренкой, он ей — братиком. Близнецы! Но отца у них в документах все равно нарисовано не было — Тоня согрешила с командировочным из Хабаровска: семь суток сюда, ночь в столице, семь суток обратно. Это никого не задевало — все так жили, отчества превращались в формальность.

Братья и сестры Антонины гладили по головке обоих малышей. При этом они находили, что Вовка пошел в их масть, а вот Шурочка как-то не задалась. Тело у Шурочки и вправду было белее белого — будто молочная сосиска, обернутая в целлофан. “Наша порода!” — восклицал Тонин дядька, слюнявя Вовкины ножные складочки перебродившей слюной. Складочки эти, правду сказать, ничем особенным от Шурочкиных не отличались. А если бы и отличались, это вряд ли бы повлияло на экскламации. “Будь мужиком и мать не обижай”, — трепали родственники Вовочку по смуглым щекам. Оттрепав и переночевав на матрасе, расстеленном на дощатом полу, пропахшие паровозным дымом родственники навсегда растекались в евразийские разные стороны.

Дворовые сопляки уважали Вовку. А как не уважать? Гонял на самокате, потом под рамой на велике, отчаянно, городошную фигуру “письмо” выбивал с трех бит. Дрался наотмашь, когда самого били — не ябедничал; из рогатки по пустым банкам звенел громче всех; стрелял из пугача — метко; засунув руки в карманы, слюнявил подобранные с мостовой бычки. Бросив карбид в бутылку, вливал туда водицы, запечатывал пробкой. Карбид шипел, стекло раскалялось. Атас! Бросок! Стеклянные брызги полыхали в столичном воздухе. Боевые патроны Великой Отечественной тогда еще можно было сыскать на околомосковских помойках. Отчаянный Вовка и их швырял в костер — не попавшие во фрица пули жужжали над распластанными ребячьими телами, ложились в “молоко” над вихрастыми головами. Вот это были каникулы!..

Как-то раз Вовка заявил, что проглотил шесть подшипников. Его подняли на смех.

— Спорим, что врешь? — спросил плечистый второгодник Намеся.

— На что спорим? — спросил Вовка, уверенный в своей легкой победе.

— Ставлю свой альбом марок против твоего.

Отступать было некуда. Вовка выпил на большой перемене полпачки пургена, а после следующего урока вся компания отправилась в туалет. Вовка взгромоздился на стульчак орлом, металл застучал о засранную керамику. “Раз, два, три…” — считали мальчишки. Увы, им удалось досчитать только до пяти. Несмотря на все Вовкины старания, шестого шарика они так и не дождались — затерялся в какой-то укромной кишке. Здесь всех их завуч и застукал. О чем говорить… Скандал! Намеся остался на третий год, был переведен в соседнюю школу и отказался отдать свой альбом, но общее собрание решило, что и Вовка не проиграл. Конечно, подшипники не отличались размером, но все-таки это был настоящий металл, никель… Шарики были извлечены, помыты, высушены. Они представляли собой немалую ценность: ударенные о кафельный пол, они подпрыгивали много выше бросившего их человека. Волшебство! Словом, Вовке влепили по поведению очередной трояк, но зато мальчишки зауважали его еще больше.

А однажды не совсем еще Володя, но уже и не Вовка, на чердаке своего дома нашел он среди птичьего гуано скомканную синюю пятерочку. Голубь, что ли, сюда ее притащил? Отстирав купюру, Володя упросил сердобольного дяденьку в очереди взять “для отца” портвейн “777”, угостил товарищей. Их оказалось тоже трое, включая лучшего друга Тарасика и сестренку Шурку. Она и вправду была брату товарищем. Возвратясь из школы, немедленно меняла коричневое платьице на штаны, что в те годы обращало на себя внимание. В дочки-матери играла только по необходимости. Такая росла пацанка.

Бутылку откупорили в поганом парадном; для первого раза пили культурно — маленькими глоточками из домашнего стакана, закусывали полученными на сдачу эклерами. Вовка сладкого не любил, но фонетика слова “эклер” наводила его на мысли о нездешней жизни. Шурка только пригубила и налегала на пирожные. Вовке досталась ее доля. Настоящий был праздник: пацаны хохотали неизвестно над чем, потом, утратив чувство меры, перебежали на соседний вражеский двор, подручными камнями разбили пару обывательских стекол. Шурки к этому времени с ними уже не было. Случившийся неподалеку милиционер в оттопыренных синих галифе злобно рвал Вовке ухо. Рявкнул:

— Да ты, я смотрю, трижды три мудак! Итого: девять. В кандалы закую, отцу расскажу, в школу вызову! Вот ужо устрою тебе педсовет! А ну, назови-ка номер своего городского телефона!

— Гэ, один, шестьдесят три, шестьдесят шесть, — заученно пропел мальчишка. — А отца у меня не было, нет и не будет, — вдогонку повиноватился он.

“Ух… ух… ух”, — колко стучало сердечко.

Милиционер был пожилым. Впрочем, что значит “пожилым”… Тогдашнему Вовке все население огромной страны представлялось пожилым. В любом случае милиционер уродился добрым, в детскую комнату для уличных хулиганов не потащил, матери звонить не стал. Но и без всяких звонков мать влепила сыночку крепкую затрещину, когда он заполнил их единственную комнату своим портвейным амбре:

— Вот я в милицию на тебя заявлю!

Не говоря худого, Володя достал из шкафа “Книгу о вкусной и здоровой пище” и процитировал со страницы семьдесят девять товарища Микояна:

— “При царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки и пьет. Денег при этом на еду не хватало, кушать было нечего, и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытой жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит и выпить можно…” Поняла, мать, что тебе классики талдычат? А его именем, между прочим, завод колбасный назван, а я, между прочим, эклером заедал!

— Ты мне цитату не обрывай! — закричала Антонина и вырвала книгу у сына, продолжив: — “Весело стало жить, значит и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудка не терять и не во вред здоровью”.

К концу цитаты Володя уже повалился на диван, издавая почти мужской храп.

Вообще-то Володя мать жалел, уроки жизни заучивал на отлично, теоремы доказывал легко, даты знал назубок, в деепричастных оборотах не путался. Тройки случались у него только по прилежанию и поведению. Иногда он даже проверял вместо матери домашние работы ее балбесов и дивился их безграмотности. Списывать в школе он давал без вопросов, но орфографические ошибки легко выводили его из себя за повышенный расход красных чернил. Профессия педагога ему явно противоречила. Но воспоминание о терпком портвейне по-прежнему грело гортань. Словом, начинался новый этап жизни, который впоследствии он, насмотревшись на Пикассо, квалифицировал как “красно-крепкий”.