Шустрый
Шрифт:
Опять! Опять все упирается в это.
Хорошо, подумаем в этом направлении. Если то, что говорит Сынок о законах государства – правда, то, женившись на Полянке, Шустрый бы стал его, Сынка, собственностью. Кому от этого стало бы легче? Приятнее? Утешительнее?
Да, сказала совесть, но в то же время Полянка была бы твоею, Шустрый, собственностью. Вассал моего вассала. И, уведя Полянку от тебя, дружок мой Шустрый, Сынок бы творил беззаконие с точки зрения этики небесной, которая превыше всех земных, и грех был бы на Сынке, а не на тебе, Шустрый. Понял, дурак?
Он
16. Правда об актрисах
По пути он, поддавшись смутным каким-то мыслям, повернул, и вскоре оказался возле барского мезона. Смеркалось. В саду сидели Барыня и Сынок, на плетеном столе горела свеча. Сынок курил сигару, а Барыня раздраженно пила что-то из хрустального бокала и отгоняла ладонью от лица сигарный дым. Шустрого они не заметили. Он встал неподалеку, прислонившись к дереву. Поразило его, что разговаривали сын с матерью на его, Шустрого, наречии, и при этом, в отличие от сына, прононс у Барыни был явно не столичный – растянуто-провинциальный, южный, будто бы родом она из одних краев с Шустрым.
– Совершенно незачем считать меня дурой, – говорила Барыня.
– Вовсе нет, мутер.
– Заткнись. Какие актрисы из наших коров! Я сама из актрис, ежели на то пошло! И брат мой до сих пор актерствует – там. (Она показала рукой на закат). Вовсе не в театр собираешься ты их везти. Последнему полотеру понятно, что театр этот называется по-другому.
– И что же?
– А то, что мера эта крайняя. А ты вовсе не человек крайностей. Значит, что-то случилось, что-то ты скрываешь, если хочешь, меня не спросясь, половину наших баб сдать в бордель и получать от этого доход. И самое верное, что предполагается – имение ты проиграл в карты. Так ведь, скажи?
– Так.
– И долг оплатил, воспользовавшись услугами ростовщика.
– Да.
– Тебе не следовало этого делать.
– Больше неоткуда было взять.
– Я не об этом.
Сынок аж закашлялся.
– Что вы имеете в виду, мадам? – спросил он.
– Ты знаешь.
– Я дворянин, – веско сказал он. – Я не мог не оплатить карточный долг, это не принято.
– А мне что за дело! Ты меня – и себя тоже – по миру пустил. Это дело с борделем – тебя облапошат, обдерут.
– Не облапошат и не обдерут.
Дальше Шустрый слушать не стал.
17. Побег
Войдя в дом, он сказал Полянке:
– Одевайся.
Пацан выскочил из угла, желая Шустрого напугать. Шустрый дал ему подзатыльник и сказал:
– Ты тоже одевайся.
– Зачем?
– Пойдем к Попу. По-воскресному одевайтесь, оба.
Полянка и Сынок уставились на Шустрого. Малышка, проснувшись, что-то такое начала произносить, восторженно-требовательное.
– К Попу? – переспросила Полянка.
– Жениться я на тебе буду! – объявил Шустрый. – Одевайся. Быстро. Малышку не трогай, дай ее сюда. Быстро одевайся, сука, а то как дам по жопе толстой!
Полянка полезла
одеваться. Пацан хотел было задуматься, и едва не получил второй подзатыльник.– Будешь мне переводить у Попа, – объяснил Шустрый.
Сам он быстро переоделся в лучшую свою одежду – в рубашку, подаренную Ресторатором, сюртук, штаны и сапоги, купленные в в губернском городе. Слазил на чердак, отсчитал из тайника сумму. Попы жадные. Ладно.
Семейство свое погрузил он в гиг, и поехали они к церкви. Поп жил во флигеле.
Дверь открыла Попадья – баба вздорная и глупая.
– Вам всем чего? – спросила она. – Убирайтесь, крысиное племя. Ты чего расставилась, подстилка вражеская? Приплелась с басурмановым отродьем в честный дом, гадина? А ты чего выставил на меня свои хлопалки? Поди, поди.
– Надо поговорить с Попом, – сказал Шустрый, и Пацан перевел.
– Я этого ничего не знаю, и батюшка не знает. Ишь, повадились.
Шустрый поднялся на крыльцо и попытался Попадью отстранить. Она заверещала, но тут в гридницу вышел сам Поп. Выглядел он благодушнее, чем обычно – наверное, успел выпить и поесть.
– Тише, женка, тише, – сказал он. – Не ярись так, капундра моя жупёлая. Вам чего, басурманы?
Шустрый вынул из кармана деньги и показал Попу.
– Приму веру, а потом женюсь.
Пацан перевел.
– Завтра, – сказал Поп. – Нет, не завтра. Через неделю. Через месяц. Через сто лет. Пошел вон. Проклятый басурман.
По последнему слову Шустрый определил смысл всего остального.
– Здесь пятьдесят денариев, – сказал он.
Поп, намерившийся было и дальше ругаться, запнулся. И сказал:
– Нет свидетелей. Да и церковь надо открывать.
Пацан перевел.
– Завтра будет поздно, – сказал Шустрый. – Святой отец, не берите грех на душу.
Пацан дважды запнулся, переводя – не хватало слов. Но Поп уловил мысль.
– Учить меня собрался? – спросил он, набычась.
– Завтра женщин увезут. Никто из них актрис делать не собирается.
Пацан удивленно посмотрел на Шустрого. Шустрый сказал:
– Переводи, жопа.
Пацан перевел. Поп воззрился сперва на Пацана, а потом на Шустрого. Помолчали, а затем Шустрый добавил только одно слово, которое и переводить-то не нужно было (а Пацан и не знал, как его переводить):
– Бордель.
Поп переменился в лице. Попадья приготовилась закричать, но он схватил ее за волосы и сказал:
– Иди спать, кобыла старая косматая. Глаза б не глядели. Иди, говорят тебе!
Попадья втянула голову в плечи и ушла.
Поп еще немного постоял, а потом оборотился и потопал куда-то вглубь дома. Шустрый понял, что нужно идти за ним – и пошел. За ним пошел Пацан, а за Пацаном Полянка с Малышкой на руках.
Комната, куда их привел Поп, похожа была на кабинет, только книг было мало. Поп оперся массивным своим задом об письменный стол, посмотрел на Шустрого, и сказал, глядя на ассигнации, которые Шустрый сжимал в кулаке:
– Это все, что у тебя есть?
Пацан перевел.
Шустрый закатил глаза, вздохнул, и сказал: