Шутить и говорить я начала одновременно

К этому садово-огородному участку я ещё вернусь, а пока скажу лишь, что благодаря ему умею и рожь жать серпом, и картофель окучивать, а тысячелистник с тех пор у меня непременно ассоциируется с индейками, которых мы разводили на своём участке. И не только индеек. Вкалывала вся семья, зато не было недостатка в свежих яйцах, масле, колбасах, не говоря уже об овощах и фруктах. Питались мы очень неплохо, поэтому никак не пойму, почему на меня такое впечатление произвёл празднично накрытый стол на именинах супруги одного из наших знакомых в тех краях. Это был хороший знакомый родителей и поклонник матери. И был он страшно богатым человеком, владельцем квадратных километров садов и отцом семи дочерей. Колоритная фигура, вызывающая у меня глубокую симпатию. Очень походил на Болеслава Храброго в изображении Матейко. Я очень любила его и всегда охотно ездила к ним в гости. Он дико, по-страшному желал иметь сына, а жена рожала ему только дочерей. Кажется, был у него один внебрачный сын, но он желал законного. А дочери все были писаные красавицы, высокие, стройные, дородные. В день именин хозяйки самой младшей было всего восемь месяцев, и позже она не уступала по красоте своим сёстрам.

Предупреждаю уважаемого читателя, что в моей «Автобиографии» будет много лирических отступлений, что я то и дело намерена забегать вперёд, хронологию трудно мне соблюдать, так что уж, пожалуйста, примиритесь с этим.

Итак, через много лет, когда спутником моей жизни стал прокурор ( «Подозреваются все!», «Что сказал покойник»)и я неплохо подковалась в области правонарушений, автокатастроф и судопроизводства, произошла автокатастрофа, виновником которой стал некий швед. Не помню, в какой местности она произошла, где-то в северной части Польши, потому как этот швед возвращался к себе в Швецию и ехал к парому в Свиноустье. Ехал он на почти новом «вольво». Погода стояла прекрасная, солнечная, шоссе почти пустое, видимость отличная. И этот швед сбил двух женщин, которые ехали на мотоцикле ему навстречу. Обе погибли на месте, причём ногу одной из них нашли на большом расстоянии от шоссе. Итак, катастрофа страшная: два трупа, швед в больнице, «вольво» вдребезги. Ну, не совсем вдребезги, пострадал кузов, а внутренность уцелела, я потом чуть было на аукционе не купила эту битую машину. Мой прокурор подробно проинформировал меня об этом дорожном автопроисшествии, и я никак не могла взять в толк, почему же швед при таких благоприятных условиях наехал на женщин. Пьяным он не был, это проверяли. В ответ на все расспросы швед тупо твердил, что не видел мотоцикла с женщинами, и ему, естественно, никто не верил. Я упросила своего прокурора взять меня с собой, когда проводился следственный эксперимент.

Приехали мы на то место, где произошла трагедия. Опять прекрасная погода, светит солнышко, шоссе почти пустое, словом, все как в тот раз. Я сидела в милицейской машине, а нам навстречу на мотоцикле ехал милиционер, изображающий тех самых несчастных женщин. И я собственными глазами увидела непонятное явление.

На шоссе в этом месте оказалось чуть заметная выпуклость, совсем небольшая, закрывающая от нас дорогу на высоту каких-то двадцати сантиметров. И при этом обнаружился ещё изгиб шоссе, тоже пустяковый, может, отклонение от прямой всего на один градус. Но вместе взятые, оба эти обстоятельства сделали своё чёрное дело. Возможно, прибавилось ещё и отражающееся от асфальта солнце, но, как бы там ни было, мотоцикл появился внезапно, совершенно неожиданно. А ведь все мы его ждали, все знали, что едет, наша машина шла со скоростью намного меньшей скорости шведа, и все равно избежать второй автокатастрофы удалось с трудом. Шведа оправдали, причиной несчастного случая признали атмосферные явления.

Но тут дело не в шведе. С места происшествия я возвращалась в одной машине с судебным экспертом, и он мне рассказывал различные истории из своей практики. Разговор перешёл на автомашины, выяснилось, что машина шведа выставлена была на аукционе, я пожалела, что не знала об этом, и тут эксперт сказал об одном своём приятеле, который решил подарить своей дочери к свадьбе белый «мерседес». Рассказывал он об этом с возмущением.

«Ты что, спятил? — спрашиваю его я. — Не знаешь, сколько он может стоить?» — «Ну, сколько?» — поинтересовался тот. «Минимум четыреста тысяч». — «Вот тебе шестьсот и не морочь мне голову! — ответил приятель. — Сделай это для меня!»

Так возмущался эксперт. Я понимала его, в те годы очень неплохая зарплата составляла четыре тысячи злотых, и полмиллиона были просто сказочной суммой. Естественно, я поинтересовалась, кто же такой богач. И эксперт произнёс знакомую фамилию.

— Езус-Мария! — воскликнула я, потрясённая до глубины души. — Так я же его знаю с детства. Которая дочка?

Это оказался тот самый довоенный знакомый родителей и поклонник матери, который буквально за секунду до земельной реформы переписал километры своих садов на всю родню, благодаря чему остался их фактическим владельцем. А замуж выходила как раз его младшенькая, которой на том самом пиру было всего восемь месяцев.

Так вот, этого пира мне не забыть, проживи я ещё хоть тысячу лет. На столе было ВСЁ! Индейки, брусника, сардины, ветчина, заливное из птицы, лососина, дичь. Книги не хватит, чтобы все перечислить. Ну и самое ужасное: десерт. На десерт предлагался шоколадный торт и миниатюрные треугольные пирожные, рассыпчатые, в шоколадном креме. При одном взгляде на них у человека подгибались ноги.

Поначалу я, как автомат, уплетала все эти вкусности, птицу, рыбу, мясо, заливные, уплетала жадно и опрометчиво, и результат был ужасен: я не смогла съесть ни кусочка торта, ни одного печеньица! Съеденное, казалось, лезло из меня обратно, и, возможно, даже из ушей. А глаза впивали в себя недосягаемые вкусности, и сердце разрывалось. Но в меня и в самом деле не поместилась бы даже булавочная головка. А самое ужасное, что часа через два я бы уже, пожалуй, смогла проглотить кусочек восхитительного пирожного, да поздно было. Будучи хорошо воспитанной девочкой, я не осмелилась напомнить хозяевам о несъеденном мною десерте, и сожаление — смертельное, безграничное, сосущее — осталось во мне на всю оставшуюся жизнь.

О еде я могла бы написать ещё много, да вовремя вспомнила, что пишу не кулинарную книгу, а воспоминания о том, сколько неприятностей доставляла в детстве своим родным, поэтому перехожу к болезням.

С раннего детства болезни были моим несчастьем. Кроме дифтерита, тифа и воспаления лёгких я перенесла все детские болезни: корь, ветрянку, скарлатину, коклюш, свинку. Гриппы же и ангины просто не выходили из дома. По подсчётам моей матери, я две недели была здорова, а три болела. А как было не болеть? Удивляться надо не этому, а что я вообще не померла.

Одевали меня самым ужасающим образом. Навздёвывали все, что можно: тёплые рейтузы, свитера, штанишки, шарфики, длинные утеплённые ботики на ноги, обязательная шубка, черт бы её побрал! Не помню, что ещё, получался не ребёнок, а снежная баба. И многие годы это было моим самым большим несчастьем. Инициатором такого кутанья была бабушка, которая считала, что ребёнка следует держать в тепле, и которой удалось впоить это убеждение всем членам семейства. Закутанная таким ужасающим образом, я с трудом двигалась, а уж о том, чтобы бегать, и речи быть не могло. Впрочем, бегать мне строго-настрого запрещалось, ведь я могла вспотеть и простудиться. А я и без того потела, каждый бы потел на моем месте. А мне щупали руки и ноги, они вечно были холодными, наверное, не в порядке у меня было кровообращение, и на меня натягивали ещё одну тёплую одёжку. Как я в ней не задохнулась — просто не понимаю.

До сих пор я помню ощущение той чудесной, необыкновенной лёгкости, с которым сбегаю во двор по лестнице с пятого этажа бабушкиного дома на улице Сосновой. Дело было зимой, а мне вдруг так непривычно легко. Бабушка спускалась следом за мной и только на втором этаже с ужасом заметила, что я забыла обуть ботики. Проклятые утеплённые ботики до колен. Я умоляла бабушку позволить мне один-единственный разочек погулять без них, но тщетно, бабушка была неумолима. Пришлось возвращаться и обуться как надо, после чего прогулка утратила всю свою прелесть.

Перегретая до крайности, я легко подхватывала все простуды и инфекции и доводила до отчаяния мать своими вечными болезнями. И никто не проявил хоть немного здравого смысла, чтобы избавить меня от них. Только когда у меня самой были дети, а бабушка с матерью и тётками сделали попытку их кутать, я поняла истоки своих детских болезней и решительно воспротивилась. Мои дети воспитывались по-другому.

Третьим несчастьем моего детства, оказавшимся неистребимым и перешагнувшим за пределы детского возраста, был мой характер. В отличие от еды и болезней, его вряд ли что могло исправить, такой уж я уродилась.

Я хотела быть самостоятельной. На свете существуют два рода несчастных детей: несчастные дети, совсем лишённые всякой опеки, и несчастные дети, окружённые чрезмерной опекой, лишённые всякой самостоятельности. Как первое, так и второе приводит к катастрофическим последствиям. Мною в пять лет двигал не разум, трудно требовать от пятилетнего ребёнка такой сообразительности, а просто здоровый инстинкт. Я все хотела делать сама. Наиболее ярким и запоминающимся проявлением такого стремления стало моё самостоятельное путешествие из Груйца в Варшаву. Я так часто совершала этот путь в сопровождении взрослых — от родительского дома до дома бабушки в Варшаве, что могла бы с закрытыми глазами пройти его. Мне, естественно, не разрешали ехать одной, а я настаивала. И, видимо, настаивала столь энергично и настойчиво, что вынуждены были разрешить. Мать наверняка испытывала при этом страшные муки, ведь понятие самостоятельности было ей совсем чуждым, она всю жизнь привыкла жить так, как хотелось её матери. К тому же очень беспокоилась о том, чтобы чего не случилось в дороге с её единственной дочерью. И все-таки согласилась.