Сиамский ангел

Эту дурную баню Марек вспомнил, раздеваясь перед тренировкой. Рядом раздевалась девчонка, он ее знал, девчонку-качка, участницу чемпионатов. Она стянула джинсы и деловито наматывала на бедра пояс для похудения. С другой стороны раздевался старший, не глядя на девчонку, и она тоже ни на кого не глядела.

Такое отношение к процессу раздевания устраивало Марека куда больше, чем банная суета. Тут же позировал перед зеркалом в одних символических плавках незнакомый парень с крупным торсом и никудышными ногами. Марек с первого взгляда все понял: и то, как парню хочется на чемпионат, и то, как он никогда не приведет себя в соревновательную форму, ему этого от Бога не дадено.

А вот старшенький, даже не слишком утруждая себя, уже дважды выступил в чемпионатах. Генетика у них обоих оказалась неожиданно атлетическая.

В зале они, не сговариваясь, стали работать в паре, с одними весами, которые старшенький брал уже для рельефа мышц, все-таки пляжный сезон наступил, а младшенький — так, чтобы ощутить себя после перерыва, и не до упора, а с прохладцей, нечего связки калечить.

Потом вместе пошли в душ и в бар — пить протеиновые коктейли, угощал старший.

Услышав про старухину истерику, только про старухину, брат не расхохотался, а задумался.

— Если не поменять замок, она совсем обнаглеет, — сказал Марек.

— Мужиков, что ли, начнет водить? — рассеянно полюбопытствовал старший. Пошутил то есть.

— С нее станется. Как ты думаешь, сколько может стоить замок?

— М-м…

Он старше, выше и тяжелее, но с интеллектом у него все в порядке, подумал Марек, и он сообразит, и где взять недорогой замок, и как его врезать. Однако брат изобрел совсем иное.

— Слушай!

— Ну?

— Давай махнемся. Ты ко мне переедешь, я к тебе.

Тут Марек от неожиданного восторга так расхохотался, что в братних глазах зародилось беспокойство.

Ну да! Классический сюжет — «близнецы»! Вообще-то старший и младший — не на одно лицо, те, кто хотя бы пару раз видел их вместе, уже не путают, но бабка!

Старший усмехался сдержанно — он был способен привести сумасшедшую старуху к повиновению.

Марек знал за ним такое свойство — старший умел говорить настолько внушительно, что его даже родители вдруг начинали опасаться. Они не понимали, что там на самом деле под его спокойствием и внушительностью.

Старший никогда не срывался, но как бы намекал — худо будет, если сорвусь. Этого искусства тяжелого намека Марек до сих пор не мог постичь. Он начинал волноваться и не умел скрыть волнения, сперва шалили руки, потом — голос, истончался до безобразия, а потом уж выкрикивалось нечто несообразное, такое, что стыдно вспомнить, и потому оно запихивалось в самые гнилые закоулки подсознания.

— «Укрощение строптивой»! — воскликнул Марек и вдруг вспомнил — библиотека.

Когда его выперли из института — два года назад, и до чего же быстро эти два года пролетели, — он так и не рассчитался с факультетской библиотекой. Книги стояли у дивана четырьмя высокими стопками. Следовало разобраться, что свое, что институтское, и наконец-то избавиться от программной литературы. Шекспир там точно был, именно комедии… или оставить Шекспира?.. А вот что нужно отдать непременно — так это Данте, «Божественную комедию», том толщиной с Мареково бедро. И с картинками. Надо же так себя накрутить, чтобы отгрохать эту кучу терцин. Должно быть, все прочие проблемы у этого Данте Алигьери были решены, а что в таких случаях говорила бабушка-еврейка? Когда коту делать нечего, он яйца лижет, вот как она говорила. Впрочем, у бабушки-полячки тоже было что-то соответствующее…

Конечно, ничего страшного, если Данте будет оставлен возле мусорки для развлечения бомжей. Библиотека прислала Мареку четыре открытки с напоминаниями и, видно, похоронила его вместе с Данте. И прочие жуткие книги тоже — там им самое место.

Какой идиот в наше время поступает на факультет славистики?!

Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.

Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?

Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.

А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…

* * *

…обрывки всех наречий, ропот дикий, Слова, в которых боль, и гнев, и страх, Плесканье рук, и жалобы, и всклики Сливались в гул без времени, в веках, Кружащийся во мгле неозаренной, Как бурным вихрем возмущенный прах. Но я, с главою, ужасом стесненной, Вдруг чью-то тень неясную узрел, Сходящую тропою потаенной. (За сим идет старинная гравюра — Сплетеньем тел передавая стон, Бугрится обнаженная натура; Вергилий с указующим перстом, В прилично складками лежащей тоге, Отменно видный в черноте ночной; А также виден гравий на дороге И Данте с капюшоном за спиной; Его лицо, иссохшее от бденья, И обувь для неблизкого пути; Пергамент, на который наблюденья Он непременно хочет занести. Дыша подземным жаром без усилий, (Смрад не дается резчикам гравюр), Ведет по девяти кругам Вергилий, Устраивая в каждом перекур. Они вдвоем стоят или садятся, Иль Данте пред Вергилием поник; Учитель поучает; тени мчатся; Клокочет Ад; трепещет ученик. Застыли эти двое перед вами, Два истукана в адской суете, С вопросом, изрекаемым руками, С ответом на пронзительном персте.) — Скажи, кто сей, каков его удел? — Спросить я у вожатого о тени, Идущей вниз уверенно, посмел. И мне в ответ: — Достойно удивлений, Что лишь сейчас, пройдя немалый путь И одолев опасные ступени, О нем ты вспомнил. Можно лишь вздохнуть О тех, чья память бережет дурное И возмущеньем лишь пылает грудь. Ты здесь желал увидеть то земное, Что вызывало ненависть твою, Не скорбь над их посмертною судьбою. А между тем в отверженном краю Имел одно божественное право: Когда бы злость ты отпустил свою, Когда бы ты покорно, не лукаво И искренне к Всевышнему воззвал, Смирив огонь язвительного нрава, Когда бы о прощенье умолял Хотя б одной душе в пределах Ада, И вывести отсюда пожелал — Как знать, какой была б твоя награда. Ничья тебя не тронула беда, И сам же ты — делам своим преграда. И молвил, растерявшись, я тогда: — Но как же мог осуществить я это? — Здесь нужно, чтоб душа была тверда, Здесь страх не должен подавать совета, — Так отвечал вожатый. Между тем Исчезла тень, но блик случайный света Плыл в глубине, то вдруг пропав совсем, То вдруг воскреснув; в бездну погружался, Но в бездне страшной виден был он всем. Сказал учитель: — Знать ты домогался, Кто путник тот, бредущий меж камней. Но ты ведь им, безумным, восхищался; Ты брал его в пример любви своей; Признать его ты должен был мгновенно По взору и повадке; то — Орфей. Он, Эвридике верен неизменно, Пытается из Ада увести Погибшую, и чувство незабвенно. Позволено ему ее найти! И он, найдя, уводит за собою, И вновь ее теряет на пути. Могу ли я сравнить его с тобою? Могу — равны вы силой звонких слов, Но не равны вы избранной судьбою! Скажи — ты тоже в страшный путь готов, Не к небесам, а вниз, тоской томимый, Спускаться по уступам вновь и вновь? Так в грозный Ад на поиски любимой Тебя вела ль когда-нибудь любовь?

* * *

Проблема переезда решилась в пять минут.

Видно, чего-то они в баре, за протеиновыми коктейлями, недоговорили. Марек вовсе не предполагал, что старший приедет рано утром на машине, набитой его барахлом, чтобы сразу переправить Марека к себе и успеть на работу.

Они быстро опростали обе спортивные сумки старшего и кое-как покидали туда Мареково имущество.

Он и опомниться не успел, как увидел за ветровым стеклом вывеску «Марокко». И тут же она улетела влево.

Раньше Мареку и в голову не приходило, что брат живет недалеко от ночного клуба. Раньше ему незачем было помнить про этот ночной клуб.

Оставив младшенького разгребаться и в одиночестве праздновать новоселье, старшенький умчался на работу. В качестве подарка успел вручить свою мобилку — так что Марек с особым удовольствием собирался в контору, оставив в квартире неописуемый бардак, зато с мобилочкой в кармане!

Ему самому эта материальная радость казалась пошлой, но никуда от нее деться он не мог, маленький аппаратик его действительно радовал и вдохновлял. С другой стороны, Марек теперь был как все. Оставалось только заправить рубаху в штаны.