Сицилиец
Шрифт:
Гильяно знал, что Пассатемпо, подобно дикому зверю, носом чуял малейшие перемены и мог распознать опасность по запаху, исходившую от людей. И потому Гильяно старался вести себя с Пассатемпо, как обычно. Он всегда держался с ним на расстоянии — в большей мере, чем с остальными. Он и отослал Пассатемпо с его отрядом в отдаленный район Трапани, потому что слишком ему претило видеть этого зверя. Он использовал Пассатемпо, когда надо было казнить осведомителя или пригрозить несговорчивому «гостю», не желавшему платить выкуп. Достаточно было одного вида Пассатемпо, чтобы нагнать страху на пленников и сократить
— Прежде чем мы расстанемся, надо расквитаться с долгами. Ты нарушил мой приказ, взял деньги у дона Кроче и расстреливал людей в проходе Джинестры.
Терранова, сузив глаза, наблюдал за Гильяно, он начал опасаться за свою жизнь: а что, если Гильяно таким способом пытается выяснить, кто виноват. Вдруг и ему он сейчас предъявит такое же обвинение. Он уже приготовился защищаться, но тут увидел, что и Пишотта направил свой пистолет на Пассатемпо.
— Я знаю, — сказал Гильяно, обращаясь к Терранове, — что ты и твой отряд выполнили мой приказ. А Пассатемпо не выполнил. Таким образом, он и тебя подставил под удар: ведь не узнай я правды, мне пришлось бы расстрелять вас обоих. Но сейчас мы будем судить только его.
На лице Стефана Андолини не дрогнул ни один мускул. Он, как всегда, верил в судьбу. Он был чист перед Гильяно — значит, ему ничего не грозит.
Пассатемпо все понял. С присущим ему звериным инстинктом он почуял близкую смерть. Он сам должен пустить им кровь — ничто другое его не спасет, но на него смотрели два дула. Значит, надо потянуть время, выждать момент и в последней отчаянной попытке наброситься на них. И он сказал:
— Стефан Андолини передал мне деньги и указания, с него и спрашивай, — в надежде, что Андолини рванется вперед, желая защититься, и тут он сможет с ними со всеми разделаться.
— Андолини признался в своих грехах, — сказал Гильяно, — к тому же он не сделал из пулемета ни единого выстрела. Дон Кроче обвел его, как и меня, вокруг пальца.
Пассатемпо был все-таки до крайности туп.
— Но я убил не меньше ста человек, — недоумевал он, — и все всегда было в порядке. И в Джинестре-то это было добрых два года тому назад. Мы уже семь лет как вместе, это был единственный раз, когда я тебя ослушался. Дон Кроче мне резонно объяснил, что ты не очень-то расстроишься. Просто из-за своей мягкости сам бы ты никогда этого не сделал. И потом — несколькими покойниками больше, несколькими меньше, какая разница, в первый раз, что ли? Тебя-то ведь я не предавал.
Гильяно понял, что заставить этого человека понять всю чудовищность и гнусность его поступка — безнадежно. А с другой стороны, чем он сам лучше? Разве за эти годы не посылал он людей на такие же преступления? Казнь парикмахера, распятие лжесвященника, похищения, безжалостное истребление карабинеров, жестокие расправы со шпионами? И если Пассатемпо родился и вырос животным, то кем же является он, герой Сицилии? Все в нем протестовало против этой казни. Он сказал:
— У тебя еще есть время принести покаяние Господу.
Становись на колени и молись.Все отступили от Пассатемпо — он стоял один посреди пустого пространства. Он сделал вид, что опускается на колени, и вдруг его короткое сильное тело метнулось в сторону Гильяно. Тот шагнул навстречу ему и нажал на спусковой крючок своего автомата. Пули продырявили тело Пассатемпо, и оно упало вперед, задев в своем падении Гильяно. Тот отпрянул в сторону.
А днем патруль карабинеров обнаружил труп Пассатемпо на горной тропе. К нему была приколота записка: «ТАК УМРЕТ ВСЯКИЙ, КТО ПРЕДАСТ ГИЛЬЯНО».
Книга V
Тури Гильяно и Майкл Корлеоне
1950
Глава 24
Майкл спал крепким сном и вдруг проснулся. У него было такое чувство, точно он выбрался из глубокого колодца. В комнате стояла кромешная тьма: он ведь закрыл деревянные ставни, отгораживаясь от бледно-лимонного света луны. Кругом царила тишина — ни звука, лишь стучало его сердце. И однако же он чувствовал, что кроме него в комнате еще кто-то есть.
Он повернулся на бок, и ему показалось, что на полу рядом с кроватью что-то лежит — более светлое, чем окружающая чернота. Он протянул руку и включил ночник. Более светлым пятном оказалась голова черной мадонны. Он решил, что, должно быть, она свалилась со стола и грохот падения разбудил его. Напряжение сразу исчезло, и он облегченно улыбнулся. В эту минуту он услышал у двери легкий шорох. Повернувшись на звук, он различил в темноте, куда не достигал оранжевый свет лампы, темное узкое лицо Аспану Пишотты.
Пишотта сидел на полу, привалившись к двери. Рот под тоненькими усиками победоносно склабился, словно Пишотта хотел сказать: хороши же ваши охранники, здорово вы охраняете ваше святилище.
Майкл взглянул на лежавшие на ночном столике часы. Было три часа ночи.
— Несколько необычное время для визита — чего это ты тут дожидаешься? — спросил он.
Спустил ноги с постели, оделся и открыл ставни. Лунный свет, точно призрак, появился в комнате и тотчас исчез.
— Почему ты меня не разбудил? — спросил Майкл.
Пишотта подкатился к его ногам, точно змея, поднявшая голову и приготовившаяся укусить.
— Я люблю смотреть на спящих. Они иногда во сне выбалтывают тайны.
— Я тайн никогда не выбалтываю, — сказал Майкл. — Даже во сне.
Он вышел на балкон и, видя, что Пишотта следует за ним, предложил ему сигарету. Они закурили. Майкл слышал, как захрипело в груди Пишотты от сдерживаемого кашля, да и костлявое лицо его в свете луны было мертвенно-бледным. Оба молчали. Затем Пишотта спросил:
— Завещание-то вы все-таки получили?
— Да, — сказал Майкл.
Пишотта вздохнул.
— Тури доверяет мне, как никому на свете: он доверяет мне свою жизнь. Ведь только я сейчас могу его разыскать. А вот свое Завещание он мне не доверил. Оно у вас?
Майкл ответил не сразу. Пишотта расхохотался.
— Вы совсем как Тури, — сказал он.
— Завещание — в Америке, — сказал Майкл. — Оно в безопасном месте, у моего отца.
Он не хотел, чтобы Пишотта знал, что Завещание еще плывет в Тунис; просто не хотел, чтобы кто-либо знал об этом.