Сидячие места проданы

Барт Честер тем временем считал прибыль и улыбался. Впервые в жизни удалось нарастить жирку.

Две тысячи двести восемьдесят девятое Представление шло так же триумфально, как первое, сотое и тысячное. Барт Честер развалился в плюшевом кресле, едва замечая сидящую рядом ослепительную красотку. Завтра ее уже здесь не будет. Пусть снова пытает счастья в каких-нибудь заштатных театрах. А вот Представление обязательно состоится - и золотой дождь снова польется Барту в карманы.

Большая часть честеровского разума в очередной раз с благоговейным изумлением следила за полными красоты и величия движениями актеров. Меньшая же часть, как всегда, размышляла.

"Блистательно! Волшебно! Подлинный шедевр, как выразился "Нью-Йоркер". А вокруг, будто золотой пот на теле громадного зверя, лепились к зданиям Балконы Честера. Недорогие места между 45-й и 46-й стрит. Более дорогие ложи ближе к Таймс-билдинг. "Ничего, думал Честер.
– Скоро эти ребята сломаются - тогда я отстроюсь и на Таймсе! Шесть с лишним лет! Вот это спектакль! Покруче "Саут-Пасифика"! Черт возьми, попробовал бы я такого добиться с одной входной платой".

Вспомнив о тех, что наблюдают прямо с улицы, Честер помрачнел. Вот халявщики! А толпы были ничуть не меньше, чем в первый день. Казалось, люди никогда не устанут от Представления. Снова и снова завороженно следят за актерами, даже не замечая, как бежит время. Представление всегда радовало, всегда восхищало.

"Они сказочные актеры, - подумал Барт.
– Только вот..."

Мысль еще не оформилась. Смутная. Тревожная. Странно, почему тревожная? Чего ради ему испытывать беспокойство?

"А-а, ладно".

И Честер сосредоточился на спектакле. Особой концентрации тут, впрочем, не требовалось. Актеры обращались напрямую к разуму каждого. Их чарующий призыв адресовался по каналам более тонким к слоям более глубоким, чем допускало обычное восприятие.

Барт даже не понял, когда именно тон спектакля изменился. Вот актеры исполняют какой-то странный, экзотический менуэт. А в следующее мгновение все вдруг сгрудились у самого края платформы.

– Этого нет в пьесе!
– не веря собственным глазам, проронил Честер. Настроение пропало. Сидящая рядом красотка дернула его за рукав.

– - Барт, ты о чем?
– спросила она.

Честер раздраженно отмахнулся.

– Я это шоу сто раз видел. В этом месте они всегда собираются вокруг того горбатого птицеподика и по-всякому его обхаживают. Куда это они так воззрились?

Предприниматель был прав. Актеры почему-то уставились на публику, которая, не понимая, в чем дело, начала нервно аплодировать. А чужаки смотрели - кто глазами, кто стеблями, кто ресницами. Оглядывали публику на улицах, на балконах - оглядывали так, будто увидели ее впервые со дня прибытия. Что-то явно было не так. Честер первым это почувствовал - потому, быть может, что находился здесь с самого первого дня. Потом это стало доходить и др. толпы. Люди неуверенно топтались и ерзали.

Честер встревоженнo прохрипел:

– Тут... тут что-то-не так! Что они задумали?

Кое-что понимать он начал, только когда платформа медленно опустилась к земле и один из чужаков вышел на пустую площадку рядом со звездолетом.

А через несколько мгновений, когда ужас перед близящейся бойней чуть поутих, Барт Честер вдруг понял, что не может оторвать глаз от горбатого двенадцатиметрового птицеподика, который не спеша направился по Таймс-сквер в сторону публики. Все уже стало ясно.

Представление действительно было великолепно. А актеры в полной мере оценили живой интерес и верность своей аудитории. Шесть лет они жили одними аплодисментами. Они, без сомнения, были подлинными артистами.

И изголодались по своему искусству. Но теперь этот голод был утолен.