Сигги и Валька. Любовь и овцы
Шрифт:
— Спасибо, — наконец прервала своё долгое молчание Валька. — Я сегодня многое поняла. Мне кажется, я даже поняла, кто ты такой.
— Я — потомок Торварда, которому дал землю Хросскель, а Торвард был отцом Смидкеля, отца Торарина и Аудуна, которые предводительствовали людьми из Пещеры. Торвард жил в Торвардовом Дворе и владел всей Речной Долиной до Протоков[1], — всё это Сигги произнес совершенно спокойно, почти бесстрастно. — Через каждое поколение старшего сына старшего мужчины в нашем роду вот уже несколько веков принято называть Торвардюром[2] в честь нашего предка-первопоселенца, по сути викинга. Торвардюром зовут моего отца, а деда звали Сигвальдом Торвардссоном. Надеюсь,
— Нисколько. Я бы ещё послушала, — честно призналась Валька. — Значит, твоего сына будут звать Торвардюром? Или ты не старший мужчина в своём поколении?
— Как раз старший. У моего отца есть брат, но он на три года моложе. Только вот сыновей у меня пока что не предвидится…, — ответил Сигги и замолчал на некоторое время.
А потом вроде как сменил тему:
— Мы, вообще, пытаемся сохранять традиции предков, насколько это возможно в наши дни — в школе саги изучаем и скальдическую поэзию проходим, — и он заговорил стихами:
Пляска древ щитов[3] вершилась[4].
Пламень рук[5] и лёд ладоней[6]
Эгира огня[7] ив[8] статных
Стали ясени[9] стяжали.
Соли звери[10] быстры были
Солнца стругов[11] были крепки.
Вольно брали, яро бились —
Волки, вороны довольны.
Стихи эти Валька не поняла, поскольку Сигги прочёл их на своём родном языке. Однако же ей показалось, что смысл их она почувствовала, от этих слов веяло огнём и неотвратимостью.
— Это про твоих предков и вашу историю, да?
— Можно и так сказать.
Сигги как будто задумался на какое-то время, но потом продолжил:
— Наши предки были викингами, они ходили в походы. И не только за материальными ресурсами, если можно так выразиться. Историки говорят, что среди первопоселенцев на шесть мужчин приходилась только одна женщина. Так что самой желанной добычей было не серебро…
И тут у Вальки в голове нарисовалась совсем уж дикая картина: Сигги с развевающимися на ветру волосами хватает её на руки и несёт на свой корабль, и… «Размечталась, девушка», — осадила она саму себя и, на всякий случай, чтобы не выдать своих безумных фантазий, отвернулась и стала смотреть в окно на голубые от люпинов лавовые поля и горы вдали.
А потом, уже дома, глаза цвета стали,
Те, которые утром спокойно взирали,
Ныне пламенем, силой и смыслом пылали.
Если прежде вы, девушка, это не знали…
Если прежде вы просто глаза закрывали…
Что-то губы её и в ответ прошептали…
Прикоснувшись к ней раз, заглянув ей в глаза,
Он сказал ещё что-то, но что за слова?
Помнит сердце, но разум лишь только едва…
Она нежно касалась, но жадно порой.
И была удивлённой, увлёкшейся, злой…
Всё случилось пронзительно ясно, как боль.
Всё случилось как сон, словно бег за мечтой.
Для него всё случилось, как быть и должно,
Ожидаемо, сильно и ярко, легко.
И достаточно тоже он понял тогда,
Что ему не казалось, зачем здесь она.
А она и не знала об этом тогда.
Вернулись домой как раз к ужину. Сегодня Ауста расстаралась и приготовила обалденный салат из краснокочанной капусты с морепродуктами, а из всегдашней баранины — что-то необычайно нежное и восхитительное. Завершивший ужин скир с дроблёными орехами тоже пошёл на ура. Ну, и конечно, непременный кофе — казалось, Сигги может пить его бесконечно.
За столом шла неторопливая беседа. В основном говорила Валька. Вдохновившись походом в «Мир викингов», она рассказывала о народе, к которому принадлежат её дед и бабка. О том, что народ сету восходит к древней чуди, с которой славяне встретились при освоении ими северо-западных земель. О том, что сету долгое время оставались язычниками (да и сейчас частично остаются). Сигги слушал Вальку внимательно, и она видела, что ему интересно всё, что она говорит. Он бы слушал её бесконечно, но день был длинный, а время позднее, и Валька решила, что пора и честь знать.
Сигги, по устоявшейся уже традиции, проводил её до гостевой комнаты. Валька открыла дверь и сказала:
— Спокойной ночи.
— И ты веришь, что эта ночь будет для меня спокойной? — услышала она в ответ.
Обернувшись, Валька обожглась о взгляд хозяина фермы. До сих пор она и не предполагала, что самое жгучее пламя — серого цвета. Веки её, не выдержав натиска этого пламени, опустились, но Валька продолжала смотреть на Сигги широко закрытыми глазами и уже было полуоткрыла рот, чтобы, наконец, что-то ему ответить, но губы, теплые и немного шершавые от суровых ласк солёного ветра, не дали ей такой возможности.
Валька не знала, как долго длился этот поцелуй, но к его завершению, когда у обоих в груди не осталось воздуха, её ноги предательски обмякли, она поднялась на цыпочки и обвила руками шею Сигги. Поцелуй возобновился.
Оказалось, что, несмотря на широкие плечи и длинные ноги Сигги, кровать действительно весьма удобна для двоих.
Вся нордическая сдержанность Сигги ещё на подходе к этой кровати удивительным образом куда-то резко пропала. Валька в свои двадцать четыре года давно уже не была «девочкой-цветочком», за три года с Тоомасом она, по идее, должна была понять, что такое женщина, и что такое мужчина. Выяснилось, что ни черта она не поняла. Она и себя самоё-то не знала, оказывается.
Быть может, оттого, что в эту ночь сливались не только тела, но и души, обоих возносило в такие бездонные выси, из которых, казалось бы, нет возврата в этот бренный мир. Но они возвращались. Лишь для того, чтобы вознестись вновь. И когда Валька уже под утро забылась в объятиях не только Сигги, но и Морфея, на краешке её сознания, пребывавшего в полной прострации, робко трепыхнулась мысль: «Я его нашла, чтобы потерять?»
[1] Сигги, фактически, процитировал фрагмент из «Книги о занятии земли» (Landnamabok)