Силач

— И когда вы примите решение?

— Когда моя совесть это позволит. Брат Рафаэль де Порнасио, человек справедливый и понимающий, вел одно дело на протяжение целых восьми лет, прежде чем пришел к выводу, что астрология и алхимия — все же науки, и отнюдь не всегда они достойны осуждения, если только их не используют в целях незаконного обогащения или как предлог для изучения черной магии.

— Вы хотите сказать, что мне предстоит провести в заточении целых восемь лет? — ахнула пораженная немка.

— В любом случае, это все же лучше, чем окончить жизнь на костре, — сухо ответил монах. — Но вы не бойтесь: я все же не Рафаэль де Порнасио, да и времена сейчас не те. Но если вы согласитесь сотрудничать, то мы, возможно, покончим с этим делом гораздо быстрее, — тут он слегка отвлекся, с интересом наблюдая, как по его рукаву ползет огромная вошь, искренне пораженный ее размерами и наглостью, но при этом даже не пытаясь ее изловить. Затем вновь взглянул на собеседницу, внимательно изучая ее расстроенное лицо. — Так вы по-прежнему настаиваете, что не знаете, кто поджег озеро?

— Я не могу знать имен всех тех, кто был тогда на «Чуде», — ответила хитрая Мариана Монтенегро, уже успевшая обдумать, как надо отвечать на вопросы, чтобы не угодить в ловушку лжи и предательства. — Насколько я помню, на корабле было четыре катапульты, с помощью которых можно метнуть огненные шары достаточно далеко. Правда, такое можно проделать только вдвоем: один должен был поджечь паклю, а другой — перерезать трос. Но если бы я сказала, что знаю, кто именно это сделал, то солгала бы.

— Эти люди были всего лишь орудиями, сеньора, — заявил францисканец. — Не пытайтесь сбить меня с толку. Меня интересует, кто отдал приказ.

— Разумеется, не я. Все это время я пытаюсь вам объяснить, что я вовсе не испускала огонь из своих рук, как утверждает мой таинственный обвинитель. Из катапульты выстрелил кто-то из моряков, — она немного помолчала. — В этом и состоит разница между колдовством и боевым искусством: благодаря этому выстрелу мои люди одержали честную победу над капитаном де Луной, что, несомненно, привело его в ярость.

— Я уже сказал, что он не имеет никакого отношения к капитану де Луне. Мы это уже обсудили.

— Вы в этом абсолютно уверены, святой отец?

— Совершенно уверен.

— Вы говорили с ним?

— Не вижу в этом необходимости.

— Не видите необходимости? — вскричала немка. — На кону стоит моя жизнь, мне грозит смерть на костре. Святая Матерь Церковь в вашем лице может совершить непростительную ошибку, осудив невинного, а вы даже не видите необходимости в том, чтобы поговорить с человеком, который прячется в тени, но при этом, несомненно, держит в своих руках все нити этой гнусной интриги. Я, конечно, не настолько проницательна, чтобы понять вашу позицию, но если вы так уверены, что знаете истину, изложите мне ваши доводы.

— Не забывайте, сеньора, что если дворянин столь высокого ранга, к тому же родственник самого короля и преданный соратник губернатора Бобадильи, утверждает, что не имеет никакого отношения к этому делу — то кто я такой, чтобы сомневаться в его словах?

— Короли и герцоги так же отвечают за свои поступки перед Богом и церковью, как и последний крестьянин.

— В таком случае, Бог и церковь спросят с него сполна.

— Но тогда будет уже поздно: зло успеет свершиться.

— Разве в этом моя вина?

— А чем лучше убийцы человек, который может спасти жертву, но при этом ограничивается ролью безразличного свидетеля?

— А если свидетель тоже станет жертвой?

— Похоже, вы испугались.

— Я боюсь не того, что стану жертвой, а того, что перестану быть свидетелем, — ответил тот с тревогой в голосе. — И кто тогда сможет подтвердить, что все было именно так, как вы говорите? Кто тогда откроет нам истину, если среди свидетелей останутся одни лишь преступники?

С этого дня немка Ингрид Грасс стала совершенно иначе относиться к человеку, которого прежде считала едва ли не палачом, ибо поняла, что в глубине души брат Бернардино де Сигуэнса ощущает себя таким же узником, как и она сама.

Отталкивающий, почти звериный облик монаха в сочетании с чудовищной грязью и ужасом, который внушала мрачная темница, инстинктивно побуждал Ингрид отвергнуть любую помощь с его стороны, посчитав ее лишь инструментов кошмарной Инквизиции. Но страх одиночества вместе со странной манерой поведения францисканца привели ее к мысли о том, что в этом вонючем мешке с костями скрывается ее единственная надежда на спасение.

Вот уже больше месяца она не видела ни одного дружеского лица, не слышала ни единого слова ободрения и не получала ни весточки из-за стен тюрьмы. Если бы она так хорошо не знала Сьенфуэгоса и не была уверена в его любви, то подумала бы, что он отвернулся от нее в беде, как, по-видимому, отвернулись все старые друзья.

— Есть какие-нибудь новости от моих родных? — спросила она однажды, когда брат Бернардино пребывал в особенно добром расположении духа. — Я чувствую себя словно похороненной заживо.

— Вы имеете в виду капитана де Луну? — ответил тот. — Да вроде ничего нового.

— Вы знаете, что я говорю не о нём.

— А разве у вас есть другие родные? — хитро поинтересовался коротышка, многозначительно покосившись в сторону писца, строчившего протокол. — Насколько я знаю, у вас здесь нет ни родителей, ни детей, ни сестер, ни братьев, ни каких-либо других родственников, коих беспокоила бы ваша свобода или ваше имущество, которое по решению суда будет конфисковано — если, конечно, делу будет дан ход, — он вновь ненадолго замолчал, после чего столь же многозначительно добавил: — Что же касается остальных, то это вовсе не родные, а просто друзья, и я не могу вам передавать о них новости, поскольку не считаю себя вправе втягивать их в это дело.

— Понятно, — донья Мариана Монтенегро печально улыбнулась, погруженная в черную бездну отчаяния. — Я осталась в одиночестве.

— Тот, у кого Господь в душе, никогда не будет одинок.

— Как я могу надеяться, что Бог захочет меня утешить, если те, кто представляет его на земле, пытаются сделать его моим врагом?

— Повторяю вам еще раз: следите за словами, — строго предупредил монах. — У церкви есть право судить вас, но у вас нет права критиковать служителей церкви. Что же касается ваших «друзей», то, насколько мне известно, все они покинули остров на борту «Чуда» в день вашего ареста, и с тех пор не сделали ничего, чтобы помочь вам.

— Страх меняет людей.

— И кого же они так испугались? — поразился брат Бернардино. — Меня? Посмотрите на меня хорошенько! Я — не более, чем скромный слуга Господа, который лишь наблюдает и слушает, но можете не сомневаться, что если дьявол попытается заморочить мне голову, я сумею противостоять его козням.

— Вы полагаете, что если бы я действительно была прислужницей дьявола, он позволил бы запереть меня здесь? Уж если я сумела зажечь воды озера, то уж разрушить стены этой темницы мне тем более ничего бы не стоило.