Сильнее смерти

Тоска снова стала заползать в сердце. Он так долго и упорно боролся с этой тоской, что уже почти не надеялся на победу. Он слишком изменился. Раньше предпочитал проводить время в компании. Попади он в такой санаторий раньше – на второй день у него было бы уже человек пять лучших друзей, два десятка приятелей и, если это было бы до Лени – объект женского пола, присмотренный для ухаживаний. А сейчас отношения ни с кем не налаживались. Он стал бояться людей. Бояться непонимания и отторжения. Бояться их смеха, их радости и веселья.

Кельм поднялся в гору. С удовлетворением отметил, что одышка даже не возникла. Он уже начал тренировки. Ещё пять недель – и придётся работать, ходить в Медиану. Может быть, даже принимать участие в боях. Кельм до сих пор не написал ни строчки – сможет ли он творить виртуальное оружие? Смогу, подумал он. Дорши знали в атрайде, что делают. Если они рассчитывали, что я смогу работать на них после всего, – значит, я действительно смогу работать.

На пологой вершине холма стояла скамеечка, и здесь, на этой скамеечке он любил сидеть, глядя на море. Горизонт был размыт, море и небо переходили друг в друга почти незаметно, сливаясь в единую синеву. Вдали белела полоска теплохода. Внизу – зелень, золото песка, бронза загорелых тел на пляже.

Здесь было хорошо. И никого рядом. Только Лени. Кельм не то чтобы очень любил её. Он теперь понимал, что такое предательство. Это когда ты переламываешь что-то внутри, делаешь это сознательно, и он переломил то слабенькое, наверное, чувство к Лени. Но она простила. Она поняла. Она бы сейчас сидела рядом, касаясь его руки. И говорить ничего не нужно было бы.

Лени была единственным человеком, способным его понять до конца. Сейчас, после всего.

– Прости, – сказал он ещё раз, – ты же простила, да?

– Родной, – сказала Лени, – ты не мучайся из-за этого, ладно? Ты же всё правильно сделал. Это тяжело… но другого выбора не было. Что ж теперь?

– Не дёргайся, иль Таэр, – шехин хлопнул его по плечу. Кельм вздрогнул, посмотрел на него. Не увидел – но это было неважно.

– Ты привыкнешь, – сказал Кларен серьёзно, – смерть – это поначалу кажется тяжело, а потом ничего, привыкаешь.

И Шэм тут же влез:

– Если вы утонете и ко дну прилипнете, года два там полежите, а потом привыкнете.

Тени обступили его. Кельм не очень понимал, реальность это или фантазия. Шизофрения? Он допускал и это. Дилл, Рети, Бен – все они были рядом, все, кого он терял, кто знал, каково это – быть мёртвым.

– Это неправильно, – сказал им Кельм, – я должен быть с вами, а что я делаю здесь? Зачем? Доживать?

Тени растерянно молчали. Они не знали ответа.

Кельм долго лежал в больнице. Раны зажили, но ему лечили аритмию, лечили нервные боли. Он думал о том, сможет ли снова стать гэйном, восстановится ли здоровье настолько, что его возьмут опять на войну. Не то что этого хотелось, но ведь ничего другого он не умел, и не хотелось учиться заново. Кельм казался себе глубоким стариком. Ему было девятнадцать лет.

Первое время он провёл в эйфории. Это было счастьем – видеть вокруг дейтрийские лица. Родные. Видеть дейтринов, высоких и тонких, с узкими лицами и острыми подбородками, каждый из них казался сейчас родным и близким. Братом, сестрой. Все они понимали его. Оказалось, что его борьба не была идиотизмом, не была безнадёжным и бессмысленным занятием. Оказалось, что он прав. Что Дейтрос жив, что за Дейтрос стоит сражаться. Что его здесь любят. Его ждали.

Даже беседы с Версом не оказались неприятностью. Следователь приезжал к нему прямо в больницу. В Верс для проверки Кельма не забирали. Рассказывать все подробности происшедшего – впрочем, о связи с Туун он умолчал – было, конечно, больно и мерзко. Но следователь оказался тактичным, интеллигентным, не резал по живому, не лез в душу. Даже сочувствовал. Не раз повторял, что Кельм поступал правильно, что он молодец, что он совершил подвиг, и вряд ли кто другой на его месте мог бы себя так вести. Это не входило в профессиональные обязанности следователя, конечно. Но Кельму стало легче после общения с ним.

И всё равно через некоторое время Кельм ощутил равнодушие и одиночество.

Ему просто не хотелось становиться здоровым.

Да, ему говорили, что он молодец и всё такое. Но он сам не чувствовал этого. Никакой победы. Никаким молодцом он не был. Что и кого он победил? Что сделал хорошего?

То, что его не сломали? Так это неправда, он-то знал. Его именно что сломали. Он стал совершенно другим человеком. Что осталось от него, прежнего?

То, что он не согласился работать на доршей, – это, пожалуй, правда. Но он слишком хорошо помнил, как в конце – пусть для виду, пусть по приказу Гелана – но выдохнул с облегчением: «Я согласен работать на вас». Хорошо, внутри он так не думал и не собирался. Но слишком хорошо помнилось это облегчение, в тот миг, когда его положили на операционный стол – и не стали резать. Иногда ложь действует на нас так, как будто она – правда. Слова – это слишком сильный инструмент, чтобы ими бросаться.

Если бы он терпел до конца и умер от боли и истощения – насколько это было бы лучше.

Если бы он хотя бы сохранил внутри твёрдую убеждённость в своей правоте – но ведь и её под конец-то уже не было.

Как знать, может быть, ещё немного – и они действительно сломали бы его. Сейчас ему казалось, что нет, такого не случилось бы. Но как знать… ещё немного внутренних изменений.

Врачи были хорошими. И медсёстры тоже. Он запомнил молоденькую медсестру, пятнадцатилетнюю, практикантку из профессиональной школы. Каштановые мягкие волосы, курносый маленький нос, усыпанный тёмными веснушками. Шелли её звали. Мягкое, милое имя – как она сама. Кельм называл её про себя Веснушкой. Она приносила ему восстанавливающий коктейль, белково-углеводный. Садилась рядом.

– Попейте, пожалуйста, – уговаривала она, – вам лучше будет. Пожалуйста!

Он ничего не отвечал. Он вообще говорил мало. Смотрел сквозь медсестру.

– Ну хотите с ложечки?

Она скармливала ему вязкую жидкость с ложечки. Он вяло глотал. Есть не хотелось. Организм привык, видимо, к постоянному голоду. Отказывался переваривать пищу. Шелли стала приносить ему вкусненькое из дома. Печёное, жареное, сладкое. Да у него хватало вкусных вещей. Приезжала мама, неделю жила рядом с ним. Приезжали по очереди друзья по шехе. Шехой теперь командовала Таша, тридцатилетняя гэйна, мать пятерых детей. Приезжали разные знакомые и приятели.

Тело восстанавливалось. Аритмия и боли почти исчезли. Шелли учила его ходить. Несколько ампутированных фаланг на ногах этому не мешали. Да и левая рука действовала без затруднений. Дарайцы не собирались калечить его всерьёз. Он им был нужен относительно целым.

Кельм сходил в больничную церковь. Исповедался. Рассказал и о Туун. Исповедь не принесла никакого облегчения.

Он чувствовал себя практически здоровым. Взгляд в зеркало давно перестал пугать. Конечно, к прежнему облику он не вернулся. Но видел перед собой уже не обтянутый кожей скелет, а нормального мужчину-дейтрина. Просто он выглядел теперь старше своих лет. Гораздо старше. Возможно, из-за седины, волосы так и не восстановились, были теперь тёмно-седыми. Возможно, из-за странного выражения глаз. Кельм даже начал снова беспокоиться о своей внешности. Тщательно брился. Пользовался туалетной водой. Волосы стриг очень коротко.

Ему самому было странно, когда приходилось отвечать на вопрос о возрасте. Да, ещё нет двадцати. Нелепость. Чего он такого не видел ещё в этой жизни…

После выписки из больницы его отправили долечиваться в санаторий на Лимское море. Прекрасный санаторий, и отдыхали в нём в основном гэйны. И летний сезон – на море было полно купальщиков. Но Кельму даже не хотелось купаться. Несколько раз он поплавал ранним утром, когда на пляжах ещё никого почти не было. Не хотелось раздеваться при людях, хотя, в общем, шрамы у гэйна – дело самое обычное, и никого бы они здесь не удивили. И своих прежних шрамов он никогда не стеснялся, скорее даже гордился ими.