Сильнее всех иных велений (Князь Юрка Голицын)

Коронация прервала так плодотворно начавшееся путешествие. Князь поспешил на родину, чтобы в последний раз (о чем он еще не знал, да и знать не мог) покрасоваться в камергерском мундире на дворцовых торжествах.

Натешив свое тщеславие на этот раз удивительно быстро, что отражало известный нравственный сдвиг, Голицын испытал звериную тоску по жене и детям и с обычным нетерпением, какое вкладывал во все свои поступки, не списавшись с женой, помчался в Огарево. По роковой игре судьбы, чем тоже не бедна жизнь Голицына, сходное чувство испытала Екатерина Николаевна и отправилась в Салтыки, думая застать там мужа. По пути она заглянула к Рахманиновым и узнала, что Голицын промчался из Петербурга прямо в Огарево.

Голицын притягивал к себе недоразумения, нелепицы, всевозможный вздор, как магнит - металлические стружки. Не обошлось без этого и по пути в Огарево. На каком-то постоялом дворе он приметил изящно одетого господина явно не русской наружности, пытавшегося объяснить хозяину, чтобы тот подал самовар.

Князь пришел к нему на помощь. Он оказался учителем музыки Медвейсом, приглашенным княгиней Голицыной для обучения дочерей игре на рояле. В Огарево он пробирался с великими муками из-за полного незнания русского языка. Голицын назвал себя и предложил ехать вместе. Медвейс возликовал кончились его муки! Но в дороге он понял, что настоящие муки только начинаются. Виной тому - громадный живот князя. Бодрствуя, Голицын следил за своим чревом, не позволяя слишком распространяться, но стоило задремать, гора наваливалась на Медвейса и загоняла в угол, грозя задавить.

Не выдержав, Медвейс постарался намекнуть князю на те притеснения, которые вынужден терпеть, но сделал это в льстиво-замаскированной форме:

– У вашего сиятельства редкий, небывалый по величине живот!

Голицын намека не понял.

– Ну, что там!
– отмахнулся благодушно.
– Сходишь в церковь - живота как не бывало.

Медвейс вытаращил глаза.

– "Отдадим господу живот наш", - с усмешкой пояснил Голицын.

В переводе соль остроты пропала, пришлось втолковывать французу, что на церковном языке "живот" и "жизнь" - синонимы. Нет ничего неблагодарней, чем объяснять остроты, и князь чуточку обозлился на Медвейса. И когда француз сказал, что намерен всерьез заняться русским, Голицын любезно предложил: мол, зачем время терять, начнем прямо сейчас. Медвейс рассыпался в благодарностях.

– Обычное русское приветствие, - учительским тоном начал Голицын. Поцелуй меня в ...

– Поцелюй менья в ...
– старательно повторил Медвейс.

– Неплохо. Только не "менья", а "меня". Теперь: "Как ваше здоровье?" Это совсем просто: мать твою так!..

– Мать твою так!
– радостно вскричал Медвейс.

Русский язык вовсе не так труден, как ему казалось.

Ехали медленно, но обучение шло споро. На другое утро, проснувшись в возке, князь был приветствуем свежим голосом француза:

– Поцелюй меня в ...!

Князь вспыхнул, но вспомнил о вчерашнем уроке и похвалил Медвейса за хорошую память. После легкого завтрака обучение продолжалось в том же духе. Медвейс оказался на редкость способным учеником - ухо музыканта. Для разнообразия князь научил его скороговорке, выдав ее за признание в любви: "Эта река широка, как Ока. Как так Ока? Так, как Ока!" Медвейс бубнил ее без устали, пока князь снова не заснул.

Карета легко катилась лесной усыпанной хвоей дорогой, и тут живая, дышащая гора обрушилась на Медвейса, и он понял, что не дотянет до того часа, когда князь отдаст господу живот свой. Задыхаясь, он с усилием распахнул дверцу и выпрыгнул наружу. Хорошо было идти по упругому спрессованному игольнику! Меж сосен и елей, под голубыми ситцевыми небесами, зазвучала веселая французская песенка: "Прости, моя Лизетта, прости за то, за это"... Как ни хорошо идти по лесной дороге, но ехать еще лучше, и ямщик, не заметивший, что Медвейс вышел, хлестнул по всем по трем. За собственными лихими выкриками ямщик не слышал жалобных призывов брошенного француза.

Несчастный учитель тащился по лесу, сразу ставшему угрюмым, таинственным и опасным. Просить у Лизетты прощения за разные шалости уже не хотелось. Он ждал, что из чащи прянет огромный медведь, выметнется, ощерив клыки, кабан или голодный волк взблеснет зелеными беспощадными глазами. Наслышан был Медвейс и о русском лешем, который по коварству и злобе страшнее диких зверей, и о бабе-яге - костяной ноге, и ее приятеле, кощее бессмертном, но как просвещенный человек не придавал значения этим побасенкам, а тут смутился духом. Кто его знает, в этой невероятной стране все может быть. Ни в одной цивилизованной стране нет ни бабы-яги, ни кощея, ни лешего, а у варваров чего не сыщется.

Вконец перетрусивший Медвейс был безмерно счастлив, когда его нагнал крестьянский обоз. У него, правда, успело мелькнуть, что это лесные разбойники, но он предпочитал их лесной нежити. От злодеев откупиться можно: золотая булавка в галстуке, запонки с рубинчиками, брюки английского сукна...

Но мирные поселенцы сами малость оробели при виде странной фигуры, от которой веяло нерусским духом. Медвейс поспешил успокоить их ласковым приветствием:

– Поцелюй меня в ...

Мужики остолбенели, тогда Медвейс признался им в любви:

– Эта река широка, как Ока. Как так Ока? Так, как Ока!

Мужики радостно засмеялись: дурачок! Только один оказался подагадливей, он ткнул Медвейса пальцем в грудь: "Мусью?" Тот закивал, довольный, что нашел с туземцами общий язык. Смекалистый мужичонка состоял некогда при барах и кое-чего поднабрался. Он строговато спросил: "Э бьен ди Еллен, ту вьен кор ла тур?" - "Как так Ока? Так, как Ока", - подтвердил француз. "Ву завон?" - переспросил мужик.

– Мать твою так!
– подтвердил Медвейс и вывалил на встречных весь свой языковый запас, которым снабдил его Голицын.
– Сволочь, дерьмо, куй собаку!..

Мужики рассвирепели. Медвейс ничего не понимал: его сиятельный педагог уверял, что это самые нежные слова, дорогие сердцу каждого русского человека...

Проснувшись, князь обнаружил, что француза нет рядом. Он дернул за шнурок, привязанный к пальцу ямщика, и сорвал его с козел. Ямщик упал, отряхнулся и кинулся к барину.

– А где этот?..
– спросил, зевнув, Голицын.

– Кто?
– не понял ямщик.

– Кто-кто!.. Француз. Учитель.

– В карете небось, - осторожно сказал ямщик.

– Вот дубина! Стал бы я тебя спрашивать!.. Нет его.

– Вывалился, поди.

– Что ты несешь, болван! Дверца запирается...

Лицо ямщика было еще крепче заперто, чем дверцы кареты, и Голицын почувствовал какой-то мистический страх:

– Слушай, а был он вообще-то, этот француз?

– Кто его знает, - раздумчиво произнес ямщик.
– Может, был, а может, нет. Как вашей милости угодно.

Голицын диковато глянул на ямщика: тот всерьез допускал, что никакого Медвейса не было. Только с ним случается подобное: ехал человек рядом в карете, дышал, ворочался, что-то напевал, язык учил, и нет его, будто живьем взят на небо. А может, вообще ничего не было? Все только приснилось ему в долгом, тяжелом, ухабистом каретном сне? Князю захотелось всхлипнуть, облегчить заболевшую грудь, он сморщился, но ни слезинки не выжал. "А, черт с ним!
– отмахнулся он.
– Подумаешь, Моцарт!.. Француз, учителишка музыки... Хватит, довольно попили русской кровушки!..
– Он откинулся на подушки, крикнув в окошко кареты: - Гони!.."