Сильвандир

— Роже, — заговорила Констанс, — ты не поверил моим словам, и Господь Бог позволил мне вторично прийти и повторить тебе уже сказанное ранее. Роже, откажись от своего пагубного решения, оно повергает в отчаяние твоих близких; знай, я не приемлю той жертвы, какую ты хочешь мне принести; ты рожден для мирской жизни, а не для монастыря, живи же в миру и будь счастлив.

И тут, как будто на сей раз тень юной девушки опасалась, что недоверие может разрушить то впечатление, какое производит на юношу ее приход, Констанс сняла со своего пояса букетик анютиных глазок, похожий на тот, какой она, будучи еще в живых, оставила в коридоре монастыря в Шиноне, и, протянув руку, чтобы издали проститься с Роже, уронила этот букетик на пол.

Шевалье вскочил с постели, однако картина уже вернулась на прежнее место. Не осталось никакого следа от появления юной девушки, кроме букетика анютиных глазок, который движением, исполненным одновременно радости и страха, движением, надо прямо в этом признаться, гораздо более светским, нежели духовным, шевалье поднес к губам.

На сей раз больше не было места для сомнений: вещественное доказательство появления прелестного призрака, доказательство, которое можно осмотреть и потрогать, было в руках у Роже. Юноша снова лег в постель, прижимая букетик к сердцу и все время ожидая нового появления Констанс. Но ждал он тщетно.

Он проснулся, когда уже рассвело. На этот раз, как и накануне, он сперва решил, что все виденное им ночью лишь сон; однако букетик был тут, в его руке, правда, он увял, но был тут. О, на сей раз все было по-иному: призрак Констанс, вызванный из могилы чудом любви, являлся ему на самом деле!

Роже должен был на следующий день ехать обратно в Амбуаз. Но что ждало его там, в Амбуазе, среди мрачного скопища людей, одетых в черное? Отважится ли прелестное видение последовать за ним туда? И потом, уехать — ведь это значило ослушаться приказа, произнесенного устами, которые он так любил!

Но как было отказаться от своего решения? Ведь он же столько раз высказывал его вслух. Ведь он устоял против настойчивых просьб отца и матери и вдруг теперь сам объявит, что готов продлить свое пребывание в Ангилеме? Это было немыслимо, хуже того — это было смешно; а у Роже, скажем прямо, ибо мы вовсе не намерены вечно расточать ему похвалы, у Роже самолюбия было не меньше, чем любви.

И потому на следующий день все обитатели замка вели себя друг с другом несколько скованно. Барон, как всегда, был, казалось, готов к разлуке; но бедная мать не сводила глаз с сына: очевидно, только боязнь нового отказа удерживала ее от новых просьб. Роже со своей стороны желал теперь только одного — чтобы его удержали; а поэтому необходим был лишь подходящий случай, дабы мать и сын пришли к согласию. И такой случай представился по милости аббата Дюбюкуа: он явился спросить у своего воспитанника, в каком часу тот предполагает завтра выехать из замка. Роже собрался было ответить и что-то пролепетал. Тоща баронесса, не раздумывая, бросилась на шею сыну и спросила, правда ли, что он по-прежнему собирается ее покинуть…. Тут шевалье не сумел сдержать слез, слез вместе горестных и радостных, и с самым покорным видом, который нам, знающим об истинных побудительных причинах его решения, не может не показаться лицемерным, произнес:

— Сударыня! Разве вы не моя мать и разве не должен я во всем слушаться вас? Приказывайте, и я покорюсь.

Баронесса радостно вскрикнула и, перебегая из комнаты в комнату, возвещала каждому, кто попадался ей на пути, что Роже уедет лишь позднее, а быть может, и вовсе не уедет.

Вечером шевалье простился с родителями в тот же час, что и накануне; он торопился к себе в комнату, но только на этот раз он вошел туда во власти еще более тягостного, еще более ужасного сомнения. Тень Констанс, казалось, читала в его мыслях, ибо накануне она явилась, дабы рассеять его нерешительность. Ну а теперь, когда все колебания были отброшены, теперь, когда он твердо решил следовать приказам этого очаровательного призрака, теперь, когда он пообещал матери не уезжать, не решит ли милый призрак, что его миссия окончена, и не сочтет ли он излишним появиться вновь? Это сильно тревожило шевалье. Ведь он уже начал привыкать к присутствию прелестной тени, ибо она, хоть и была бесплотна, приносила ему душевную отраду.

Вот почему, заперев дверь своей комнаты, Роже не мешкая лег в постель и задул свечу; между тем луна уже начала убывать, так что освещавший картину луч, который и накануне появился позднее, в тот вечер запоздал еще больше. Наконец он осветил сперва угол комнаты, затем — раму и потом остановился на самой картине; этой минуты с великим нетерпением ожидал Роже. Никогда еще мольба не исходила с таким жаром из уст заклинателя в миг ворожбы, как та мольба, что вырвалась из уст бедного юноши, призывавшего Констанс явиться ему хотя бы еще один раз, последний раз! И мольба его была услышана.

Как и накануне, как и два дня назад, картина снова повернулась вокруг своей оси, и белоснежное видение показалось опять. Шевалье испустил радостный крик.

— Да, это я, — произнесла тень Констанс, — и я пришла проститься с тобою. Прощай же! Ты покорился воле Всевышнего, и, надеюсь, Господь Бог вознаградит тебя. Прощай, прощай!

Произнеся эти слова, призрак исчез, и Роже почудилось, будто он различил с трудом подавленное рыдание, оно свидетельствовало, что усопшая сожалела о новой разлуке не меньше, чем тот, кто остался жить на земле.

— О нет, нет! — вскричал Роже, соскочив с кровати. — О нет, только не говори «прощай», только не говори «прощай»! Констанс, Констанс, если я наверняка буду знать, что никогда тебя больше не увижу, я сойду с ума!

И шевалье упал на колени перед картиной, протягивая руки к Христу и умоляя того, кто так страдал, пожалеть его, кто так страдает.

Однако Роже умолял только бесчувственный образ, немое полотно: юноша был теперь один, последние звуки голоса Констанс затихли, ее тень исчезла.

Тогда он с трудом дотащился до постели и лег совершенно разбитый горем: он услышал последнее «прости» Констанс; случилось то, чего он так боялся: ее появление было последним, тяжелый надгробный камень вновь опустился на ее могилу, и больше этот камень уже не сдвинется с места.

Шевалье показалось, что он во второй раз теряет Констанс. Прошло больше часа, а он все еще пребывал в лихорадочном волнении, отчаяние охватывало его. Возглас «Прощай!», повторенный трижды, причем два последних раза он сопровождался рыданиями, возглас этот отдавался у него в ушах слезным призывом, и он, сам того не замечая, непроизвольно произнес вслух:

— Прощай! Прощай!

И вдруг Роже почудилось, что из-за деревянной обшивки стены донесся звук легких шагов, едва уловимый шум, напоминавший звук шагов сильфиды, чуть слышно ступающей по ковру из цветов. Юноша растерянно приподнялся на своем ложе, он тяжело и прерывисто дышал; надеясь и трепеща всем телом, он не сводил глаз с картины, теперь уже окутанной мраком; однако, несмотря на темноту, ему померещилось, будто рама, которую одну только и можно было еще различить в ночном мраке, снова пришла в движение; вскоре у него уже не оставалось сомнений: картина медленно поворачивалась вокруг своей оси.

Констанс появилась вторично; на сей раз призрак отделился от деревянной обшивки стены и, осторожно спрыгнув на пол, устремился к юноше, восклицая:

— Роже! Роже! Я не умерла! Роже! Я вовсе не тень Констанс! Я сама Констанс!

И в ту же самую минуту шевалье, почти обезумев от счастья, в самом деле почувствовал, что он сжимает в своих объятиях не тень, а живое существо из плоти и крови.

VIII. КАК В АНГИЛЕМЕ И В БЕЗРИ УЗНАЛИ О ТОМ, ЧТО ВИКОНТ ДЕ БУЗНУА, ОТСТАВНОЙ КАПИТАН ФРЕГАТА «ФЕТИДА», УМЕР, НЕ ОСТАВИВ ЗАВЕЩАНИЯ, И КАКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ВНЕСЛА ЭТА НОВОСТЬ В ПЛАНЫ ОБОИХ СЕМЕЙСТВ