Сильвин из Сильфона

На второй день заточения Сильвин нашел несколько патронов, потом коробку с запалами и предположил, что ранее здесь располагался бандитский арсенал.

Спали они в одежде, укрывшись старым стеганым одеялом, которое им кинули на вторую ночь после многочисленных жалоб продрогшей Мармеладки.

Мармеладка. Милый, как думаешь, что они с нами сделают?

Сильвин. Мыслю, что мы им нужны, а значит убивать нас не станут. По крайней мере, пока. Если б они хотели просто избавиться от меня, они придумали бы что-нибудь не столь изощренное, как подземный ход в центре города.

Мармеладка. Но это же не Герман все придумал. Зачем ему?

Сильвин. Конечно, нет. Это столичные. Слышала? Они давно мечтают поставить на колени весь город и на пути у них остался всего один человек — Герман. А вернее — я. Потому что без меня Герман ничто, безработный пьяница и грязный сутенеришка.

Мармеладка. Столичные? Какой ужас! О, если б я только могла повернуть свою жизнь вспять! Я ни за что не приехала бы в этот страшный город!

Сильвин. Ты поехала бы на заработки в другой город?

Мармеладка. Нет, я вообще никуда б не поехала! Я все это время жила бы дома, растила детей. Мой сын был бы жив…

Сильвин. Но в этом случае мы никогда бы не встретились. Лишь поэтому я ни о чем не жалею. Не жалею о том, что поселился у Германа, о том, что не смог застрелиться, о том, что вообще родился. Я живу лишь одним:

Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница…

Мармеладка повернулась на другой бок, спиной к Сильвину и тяжко вздохнула, слишком тяжко для своего нежного, как цветущий куст сирени, возраста. Потом неслышно, но очень горько заплакала.

Сильвин. Плачьте о том, кто страждет, а не о том, кто уходит! Он удаляется, чтобы вкусить покой, мы же остаемся для страданий…

Мармеладка. Милый, ты же совсем безумен!..

Однажды утром Сильвина схватили, с трудом оторвав его руки от рук Мармеладки, натянули ему на глаза непроницаемую шерстяную шапочку и куда-то повезли.

Ехали долго, всю дорогу Сильвин слушал и анализировал звуки, сотни разнообразных, насыщенных всеми красками жизни звуков, которые после бездушной тишины подвала хлынули ему в уши удалым переплясом. Это было, прежде всего, дыхание мужчин в кабине автомобиля — вслушиваясь в него, Сильвин мог достаточно достоверно определить настроение каждого из них, а еще возраст и примерное состояние здоровья; это было клокотание мощного двигателя автомобиля, в котором они ехали, и к нему множество сопутствующих звуков — громких и едва различимых, и еще работа десятков других машин, двигающихся в потоке — все эти торможения, ускорения, автомобильные выхлопы. Это было громыхание жарких людских толп, заполнивших тротуары: топот ног, разговоры, щелканье кошельков, скрип открывающихся дверей магазинов. Сильвин легко различал и такие нюансы, которые были недоступны уху обычного человека: звуки опорожнения мочевых пузырей и кишечников собак, которых вывели во дворы, мяуканье ненакормленных кошек на подоконниках квартир, воркование голубей на чердаках домов, тарахтящий шум пролетающего где-то далеко за городом вертолета. Он слышал, как скрипят суставы в ногах пожилых людей, как переключаются светофоры, подчиняясь встроенным микросхемам, как в салонах пассажирских автобусов на соседних улицах водители объявляют названия остановок. Все эти звуки наполняли сердце Сильвина новым ощущением жизни; давно проголодавшийся по бодрому ритму он с жадной неспешностью истинного гурмана, смаковал их: обгладывал каждый звук до белой косточки и самым тщательным образом пережевывал содержание. Он был почти счастлив.

Наконец приехали. Сильвин, со своим знанием Сильфона, с высокой вероятностью определил весь маршрут, которым они только что прочертили карту города, поэтому легко догадался, что авто вкатило на подземный паркинг высотного офисного здания, принадлежавшего крупной корпорации. Его провели в помещение, в котором посторонние звуки мгновенно исчезли, подняли на скоростном лифте примерно на двадцатый этаж, несколько минут по коридорам, пара поворотов — и, наконец, с его головы слетела душная шапка и его единственный глаз оказался ослеплен сочным весенним светом. Провожатые поспешили удалиться.

В просторном, как взлетная полоса, кабинете, откуда сквозь прозрачные стены был виден, как на ладони, весь вытянувшийся непролазной клоакой Сильфон, за массивным, чуть меньше нефтеналивного танкера столом сидел не менее массивный человек с трехуровневым подбородком и до безобразия ухоженными ногтями. Не поднимая головы, он указал Сильвину на музейной редкости кожаный диван — тот поспешил невесомо присесть на его краешек, — потом, усмехнувшись, сделал изящной перьевой ручкой несколько размашистых правок в бумагах, которые изучал, и поднял глубокие горячие глаза: Так вот ты какой — Сильвин из Сильфона! По правде говоря, я представлял тебя несколько иначе.

Он сравнительно легко при своем весе вышел, почти выбежал из-за стола и насильно пожал влажную руку робеющего гостя. Далее он поднял, как фокусник, с журнального столика салфетку, под которой оказался аппетитный завтрак, включавший вазочку с рахат-лукумом и блюдце с экзотическими пирожными, и приятельским тоном предложил: Угощайся. Только попрошу без всяких церемоний. Чувствуй себя как дома. Я бы с удовольствием составил тебе компанию, но ты же видишь, какие у меня серьезные проблемы с весом…

Сильвин из Сильфона? Рахат-лукум? Этот Большой человек, похоже, знал о нем все. Кто он и какое участие хочет принять в его судьбе?

Сильвин враждебно покосился на рахат-лукум, в голове мелькнули полузабытые мысли об унижении, о позоре, о нестерпимой жажде смерти. Теперь его подташнивало, и все же, чтобы не обидеть гостеприимного хозяина кабинета, который необъятной массой стоял над ним и остро наблюдал, он взял двумя пальчиками пирожное с киви, посыпанное цветной сахарной пудрой, и вежливо надкусил его. Большой человек раздвинул брови в утонченной мине удовольствия и поспешил опрокинуть носик чайника в фарфоровую чашку. Закурился густой аромат хорошего чая и славным дурманом проник в похотливые ноздри Сильвина.

Большой человек. Конечно, первый вопрос, который господин Сильвин себе задает: зачем он здесь и кто эти люди?

Сильвин. Вопрос? Да, зачем? И кто?

Сильвин так увлекся едой, что забыл воспользоваться словами и оборотами, приличествующими обстановке и собеседнику. Хозяин кабинета кивнул, пластично вернулся за свой трансатлантический стол и мельком глянул на покрытые бесцветным лаком ногти.

Большой человек. Что ж, для начала, мой друг, я хотел бы извиниться за тот, мягко говоря, нерадушный прием, который мы оказали тебе и твоей, м-м, подруге.

Сильвин. Прием? Нам угрожали, нас бросили в вонючий подвал.

Большой человек. О, я глубоко извиняюсь. Я не знал об этом. Думаешь, легко сейчас работать с людьми? Им говоришь одно, а они делают совершенно противоположное. Но, полагаю, кормили вас нормально?

Сильвин. Боюсь, моя язва в ближайшее время даст о себе знать.

Хозяин кабинета недовольно выпятил нижнюю губу, щелкнул кнопкой переговорного устройства, коротко распорядился, и тотчас посреди кабинета вырос мистер Colgate, предъявив, словно удостоверение личности, бравые шеренги своих сверкающих зубов. Он нахально подмигнул Сильвину и почтительно склонился перед боссом.

Большой человек. Сдается мне, что единственное поручение, с которым ты сможешь справиться, это выгул моих собак. Как ты посмел настолько исказить мои приказы?

Мистер Colgate. Мама мия! Я, как это?… не понимаю, о чем идет речь?

Большой человек. Господин Сильвин недоволен нашим гостеприимством.

Мистер Colgate. Ах, это? Недосмотрел. Виноват, исправлюсь!

Большой человек. Еще раз оступишься, до старости будешь швейцаром стоять у дверей этого здания.

Мистер Colgate. Могу идти?