Сильвин из Сильфона

Странник притормозил, предвидя, что подпалил бикфордов шнур и сейчас бабахнет, что его последующие слова могут потонуть во взрывной волне благодарных оваций, однако вместо предполагаемого апофеоза, казаки-разбойники, рассевшиеся повсюду на пластмассовых стульцах, в едином порыве ошарашенно промолчали, будто он только что приговорил их к смертной казни. Стало понятно, что неожиданное сальто-мортале Сильвина пришлось по душе далеко не всем. В резиновом воздухе свалки появились тревожные ароматы саботажа.

Сильвин. Что стряслось? Не ожидал от вас подобного обскурантизма. Вы считаете, что эта аброгация неприемлема? Тогда честно срифмуйте свои доводы. Вы что, мне не доверяете? Но не я ли накормил вас чудодейственным корнем мандрагоры, обогрел и пожалел? Не я ли доказал вам всяческими гуманными деяниями безграничную свою любовь и преданность? Ведь это нужно, в первую очередь, не мне — всем вам и миллионам таких же, как вы!

Хунта продолжала перекошенно молчать, будто находилась под действием варварской заморозки после недавнего коллективного посещения дешевого дантиста. В этой драматичной оратории безмолвия только и было слышно, как где-то далеко визгливо работает пилорама.

Сильвин не спеша высморкался, прочистив каждую ноздрю по очереди, потом проверил содержимое своих карманов, будто искал завалившуюся за подкладку таблетку с противоядием от возникшей нелепицы. Он совершенно не знал, что делать, и пытался скрыть свою растерянность бестолковой суетой. Раздражение распирало грудь, в висках громыхал коронарный пульс, в ушах гулким эхом стояло сдавленное перешептывание двух охранников на другом конце площадки. Секунды нависали, градус с каждым мгновением нарастал, уже подпаливая рыжую шерсть на пальцах Бо-бо.

Что ж, стоит признаться себе хотя бы в том, что он давно уже в глубине души ненавидит всех этих бывших бродяг, попрошаек, калек, извращенцев, отморозков — всех тех, кого огульно записал в странникии щедро наделил громкими титулами. Эти сорвиголовы, получив из его рук огромную власть и сопутствующие блага, став в одночасье элитой мирового масштаба, совершенно забыли о той мужественной миссии, которую им надлежало исполнить. Жадность обуяла их до такой степени, что теперь им глубоко плевать на святые заповеди Странника и на продолжающих блуждать в потемках миллионах собратьев. Не нужда, но скорей изобилие порождают в нас жадность.

Пока филантроп Сильвин, опираясь на кучку самых преданных и бескорыстных товарищей, перечисляет состояния на счета благотворительных фондов, возводит дома престарелых и сиротские приюты, круглосуточно борется с голодом и СПИДом, работорговлей и терроризмом, пытается остановить войны, предотвратить религиозные и этнические конфликты, подкупая политиков и генералов, духовенство и владельцев спутниковых телеканалов, его соратники, эти новые странники, на сокрытые доходы кушают отборные протеины, покупают виллы и яхты, содержат сумасшедшей красоты женщин, то есть ведут образ жизни, совершенно несовместимый с выбранным призванием. Конечно, как он сразу не догадался: отбери у них сейчас героин — и завтра яхты уплывут вместе с красавицами в другие голубые лагуны, к более удачливым проходимцам.

Однажды возвысившись, человек довольно быстро перестает ассоциировать себя со своим прошлым. Он начинает презирать его, словно не имеет к нему никакого отношения, и первым делом выправляет себе новую родословную: якобы всю жизнь посещал консерваторию, штудировал Достоевского и коллекционировал добрые дела, а не крутил унылую шарманку в грязной подворотне. Далее он принимается глумиться над теми, кто находится в прежнем, угнетенном положении, сам начинает угнетать и довольно быстро входит во вкус, оглушая всех своим небывалым цинизмом. Циник — человек, который, вдыхая аромат цветов, озирается вокруг, ища гроб с мертвецом.

Кстати, Сильвин специально собрал странников не где-нибудь во дворце, а именно здесь, на этой свалке, чтобы вонь давно забытой родины напомнила им об их подлинном происхождении и предназначении. Впрочем, ему осталось только печально констатировать, что это не принесло ожидаемого воспитательного эффекта. Прибывшие в метрополию странников наместники территорий были крайне удивлены выбранным для заседания местом, морщили носы, будто и не нюхивали никогда ничего более зловонного, и с сожалением косились на свои ботинки, вымазанные в здешней грязи.

Сильвин оглядел единственным глазом животрепещущий вернисаж лиц, и многие из тех, кого он подцепил взглядом, смущенно попрятали бесстыжие глаза в песок. И с этими алкоголиками, кокаинистами, бандерлогами и законченными разложенцами спасать мир? Боже! Он впервые подумал о том, что, возможно, ошибался, что его концепция всеобщего благополучия и тотального милосердия — не более чем катастрофическое заблуждение.

Сильвин. Вы все зеленые дурачки! Я вам надеру уши!

Запись 17

Другое совещание имело статус сверхсекретного и началось часом позже, в рыцарской галерее средневекового замка. За круглым столом сошлись человек десять, все легитимные руководители крупнейших патриархальных держав, за которыми стояла вся власть и сила мира. Законодатели миропорядка, муэдзины демократических свобод, обладатели мегатонных ядерных мышц, владельцы недр, вод, воздуха и космоса, несмотря на гордиев узел внутренних противоречий, сегодня в общении напоминали дружную коммуну, собравшуюся на сентиментальный рождественский ужин. Все они были озабочены появлением опасного внешнего врага, который за несколько лет из умилительного Шрека, героя иронических статеек и телерепортажей, любимца зевающей Европы, превратился в Кинг-Конга и грозил нашинковать старую добрую цивилизацию в мелкую салатную полоску.

Несмотря на тяжелые сводчатые потолки, обилие кованых доспехов и неприветливые взгляды вельмож в череде картин, обстановка в помещении казалась легкой, пасторальной, наверное, из-за дивного сельского пейзажа, который расстилался за широким арочным окном. Политические великаны, конфузливо попрятав свои нимбы в карманы, обменивались распахнутыми улыбками и комплиментарными остротами, всячески доказывая друг другу свою тождественность, и, наконец, создали столь необходимую атмосферу келейного семейного совета.

Заседание клуба анонимных президентов, как ловко пошутил один из присутствующих, открыл Боксер. Этот вдохновитель цветных революций и рачительный хозяин десятков марионеточных режимов отличился перед человечеством прежде всего тем, что растолковал многим невежественным народам при помощи высокоточного оружия преимущества свободного выбора. Вначале он скороговоркой поблагодарил собравшихся за то, что те изыскали возможность прилететь, ибо, положа руку на сердце, дело не терпит ни малейшего отлагательства, а далее сообщил, нахраписто жестикулируя, то, что в той или иной степени было известно всем…