Симарглы

Первый мой пророческий сон — это было на уроке музыки. А вот второй?.. Где же был второй…

Буквально на следующий день Алла Андреевна, услышав мой рассказ (я рассказал ей о птицах и о городе, опустив странную девочку и ее игру на пианино), улыбнулась уголком полных накрашенных губ и тихо сказала:

— Пророчество?.. Ну наконец-то! А я-то уж думала, что совершенно зря тобой занимаюсь.

Мне хотелось послать ее к черту и сказать, что не хотела бы и не занималась, но я не осмелился. Я знал, что возмездие с ее стороны будет скорым и крайне неприятным.

— Попробуем так, — говорит она.

— Попробуем так, — говорит женщина с зелеными стекляшками вместо глаз, щелкая по лбу тоненького черноволосого мальчика. И мальчик замирает столбом…

Мальчик видит: огненные полосы вдоль выжженной равнины, и серые столбы, серые тени, что медленно скользят по ней.

Мусор… множество мусора, какие-то куски, автомобильные шины, старые кузова, покореженные строительные балки, и все это валяется беспорядочно и уныло, освещенное лишь слабым светом огненных полос. Даже звезд на небе нет.

— Что это?.. — в страхе спрашивает мальчик.

— Это?.. — улыбается Алла Андреевна, которая, в белом балахоне с капюшоном, стоит рядом с ним. — О, это чудесное место! Обиталище Маским Хула.

— Кого?.. — на мгновение мальчику кажется, что учительница сматерилась.

— Маским Хула, Лежащего в Засаде. Не бойся, он не тронет нас, ибо не заметит. Я воззвала нас к древнему договору и укрыла нас от его глаз.

— Он — один из Хозяев?..

— Где ты подцепил это слово?.. Можно сказать и так, но на самом деле у нас нет хозяев. Мы свободны. А я привела тебя сюда, потому что так легче всего показать тебе, что твои пророчества — это дверь в мир, дарующий силу. То, как взять эту силу, зависит только от тебя.

И с этими словами она решительно толкает мальчика на одну из огненных полос.

Мальчик кричит, и падает вниз, вниз, в огненную реку… река становится метелью, и силуэты волков, страшные, косматые, древний ужас… Нет от него спасения, нет от него защиты, и только прищуренные белые глаза Маскин Хула, Лежащего в Засаде, смотрят с выжженного неба, откуда даже звезды убежали…

С тех пор я прошел всю область Азонея, и приближался к убежищам Смерти и Вечной Жажды, хотя и не осмеливался подойти к ним близко. Я видел демонов и видел людей, видел иные пространства, которые существуют на Земле только отчасти и которых вообще здесь нет. Я познавал прошлое и будущее. Я познавал силу своих видений, хотя и не могу сказать, что особенно в этом преуспел. И все время я позволял страху сжигать меня. Потому что если бы страх кончился, возможно, я обнаружил бы, что ничего от меня не осталось вообще.

Страх — это самая большая свобода, которая только дарована человеку, как учили меня. Пройдя сквозь страх, ты позволяешь ему уничтожить тебя и таким образом уничтожаешь его.

Я думал уже, что не боюсь ничего.

Но когда я увидел девочку с разными глазами, стоящую у собственного гроба, страх вернулся вновь, перевернув все, что от меня оставалось.

Даже в детстве я так не боялся темноты, как теперь, когда я сжал Лену в объятиях, я боялся, что она исчезнет. И Лена исчезла…

Лена вскрикнула — до того это было неожиданно. Его губы были сухими и горячими, и почти обожгли ее. Это было стеснение в груди — как будто она снова стала живой и больной.

На миг ей стало муторно, и почти стошнило, а потом закружилась голова, и последние силы полетели куда-то отброшенной за ненадобностью одеждой.

— Лена… — он выпустил ее, тяжело дыша. Волосы его были всклокочены, глаза безумные. — Лена, ты… живая?! Ты… настоящая?!

Лена испуганно смотрела на него, уперевшись руками в стол, чтобы не упасть. Их лица оказались совсем рядом. Еще день — да еще несколько минут назад! — она бы сошла с ума от подобной близости, а теперь ей было все равно. Только жар, которым ее опаляло…

— Я… наверное, должна была растаять в воздухе, когда ты коснулся меня? — тихо спросила Лена.

Он ошеломленно кивнул.

Господи, сколько пепла и грязи было в его глазах! Он коснулся ее, он надеялся, что она исчезнет, как морок, наваждение, как… не важно, как кто. Просто исчезнет. И тогда ему будет плохо, еще хуже, чем в том сне… но это будет понятно.

А она не исчезла.

Потом Сергей вдруг резко отошел от стола (стол покачнулся), обогнул его, обхватил девушку за талию, притянул к себе, и начал целовать, неожиданно страстно, безумно… По-настоящему безумно.

Лена почувствовала, что она проваливается куда-то… в какую-то пропасть, откуда не возвращаются. Как это было горько, как жарко…

— Жарко….
– простонала она, пока Сергей, тяжело дыша, стаскивал с нее свитер. — Как жарко…

Чужие губы, чужие руки… Ей очень хотелось оттолкнуть Сергея, но его прикосновения словно что-то выпивали из нее… нечто важное… Она вспомнила объятия Вика: сколько в них было чистоты, сколько нежности… Здесь же… Ее словно терзали, а она не могла ни слова сказать против. Ее душа была подчинена.

Гулять с ним до утра по городу… И чтобы звезды в небе… «Недоступные, чужие звезды…» Господи, какой же она была ребенок!

Лена обнаружила, что она каким-то образом оказалась на кровати, почти уже раздетая. Она не помнила, не чувствовала себя. За его плечом была лампа, все еще освещающая стол и никому не нужную салфетку с рунами… Как жарко, господи! Как хочется пить!

Внезапно холодный ветер ударил ей в лицо.

Лена охнула и с облегчением, с неизвестно откуда пришедшей силой столкнула с себя Сергея — теперь она могла сопротивляться. Вокруг них раскинулась мрачная серая пустошь, без начала и конца. Высокое небо — бесконечная белая воронка — словно затягивало пустошь в свое нутро. Безмолвные, равнодушные и неподвижные тени стояли на равнине вертикально, как столбы. Столбами они и были: не плоские, а словно бы обретшие некий загадочный объем, внутри которого клубились уже знакомые Лене углы деструкции. Некоторые тени пытались двигаться, но, дернувшись несколько раз, замирали вновь. Дул сильный ветер, нес в лицо мелкую серую пыль с сухой, растрескавшейся земли.

Станислав Ольгердтович мрачным ангелом возвышался посреди равнины, только черных крыльев не хватало за спиной. Глядя на его суровое лицо, Лена торопливо начала застегивать рубашку, чувствуя себя школьницей, которую строгий отец застукал за неприличным. Да, в общем, оно и похоже… С той только разницей, что ее собственный отец, скорее всего, смутился бы больше, чем она, и начал бы что-то нерешительно мямлить… Слава Богу, рубашка на ней длинная и широкая, так что сожалеть об отсутствии брюк не приходится.