Симода (др. изд.)

– Необходимо создать еще более богатые и приличные дома для приема иностранцев, – уклончиво повторил Мориама. – Когда я привел вчера девушку, то действовал как представитель-переводчик от губернатора...

– Что же мне с ней делать? Одеть ее, обуть, научить? И держать без дела?

– Чем занималась она в деревне? – спросил Эйноскэ.

– Отец ее рыбак, но он еще работал у соседа на заводе по выработке бобового масла. Дочь помогала отцу и давила пареные бобы в подвешенном мешке палками.

– Это очень драгоценная девица. По сведениям, была близка с очень большим матросом, за которым установлена слежка повсюду. Это значит, что она одна из тех редких, ценных женщин, которая может быть использована для больших государственных задач в связи с открытием страны и отменой закона о запрещении постройки больших кораблей. Но вы же лучше меня знаете, что при случайных, перепутанных обстоятельствах можно заболеть.

– У меня болезней не бывает. Я буду следить за ней... Я все поняла, спасибо большое.

– Правительство покроет по судостроению и питанию эбису все расходы. Ваши убытки в Симода, возможно, также будут учтены.

– Спасибо, спасибо!

Недавно Мориама бросил свою старую жену и детей в Нагасаки. Он молод, крепок, плечист, спортивен. Он много ценных похвал и советов получил от американцев и даже от русских. Он сам чувствует себя первым японским американцем с банкирскими купонами. Со старой жизнью в изолированной Японии, со старой семьей, изуверствами и домостроем покончено навсегда. Теперь Мориама держится новых, передовых взглядов. Он переехал в Эдо, женился на молодой и все время имеет дела только с иностранцами. Он новый, модный, светский японец будущего.

Хозяйка попросила Эйноскэ перевести на американский язык новое название, которое она хотела бы дать своему заведению после цунами. Мориама сделал временную надпись по-английски на куске материи величиной с американское полотенце и протянул ее над входом. Завтра будет готова вывеска, он еще добавил от себя: «Welcome!»

Несмотря на тревожные ожидания, Фуми была счастлива в глубине души. Все наставления хозяйки и знахарки ее не касались. Она уже беременна. Поэтому и при свидании у губернатора так холодно внешне и душевно так строго, спокойно сидела Фуми рядом с Петрухой. Поэтому угас девичий румянец на ее сухих скулах. Исчезла пылкость взора. Поэтому за последнее время лицо ее стало матовым, бледным, чуть округлилось. Взор обращен был внутрь себя, а не на молодого матроса. Она пожалела его, что-то очень милое еще было в нем. Но своя внутренняя жизнь, к которой она была обращена, занимала ее теперь. И ей никто, кроме нее самой, не мог помочь.

Вечером в зале раздались низкие западные голоса. Ввалилась толпа вежливых, веселых американцев. Они видели новый плакат с новым названием заведения над входом. Два полотнища с названиями – по-американски и по-японски. Теперь этот двухэтажный дом называется «Знатный салон «Свободная Америка». Очень двусмысленно. Как будто вежливо. И как будто оскорбительно. Если узнает американец, то обязательно зайдет. А каждый японец отлично поймет, что значит отвратительная «свободная Америка». Америка и публичный дом – одно и то же.

Играл шэмизен. Пел красивый низкий голос толстой дамы. Блюда, деревянные и серебряные, расставлены на столах. Кувшины с сакэ, большие и малые, так красиво расписаны, что кажутся сделанными из драгоценных камней.

В зале на татами расположилась целая компания моряков в ярких рубашках. Все с рыжими и светлыми бородами.

Фуми, по указанию хозяйки, сидела в сторонке от пирующих. Она принимала все как должное. Она все же не виновата. Отношения с Петрухой переменились и стали серьезными, как у мужа с женой, когда ожидают ребенка. В это никто не будет посвящен. Это не дело посторонних. Надо подольше скрывать. Могут в доме губернатора думать что хотят. Пусть делают что хотят, пусть только не убьют. Теперь она знает, что Петруха любит ее очень и все понимает. Он ее не обидел. Поэтому она счастлива и будет думать о нем. Он любил на свободе, в соснах у моря. Не в ловушке. Поэтому она очень благодарит его. Он благородный морской воин.

Американцы выли и прыгали в воздухе, по всему залу носились их бороды, и казалось, что под мирные звуки сельской дудки в Японии летают дьяволы.

Глава 27 ПОТЕРЯННЫЙ ИЕРОГЛИФ

– Где иероглиф? Как мог в официальном, уже подписанном договоре с Россией пропасть иероглиф? – спрашивал Кавадзи, и угрожающе-спокойно смотрели на академика Кога его выпученные глаза.

Вот когда Кога посрамлен. Кавадзи, проверяя японскую и китайскую копии, нашел ошибку. Вот и венец в долголетней борьбе Кавадзи и Кога. Ученый всегда подчеркивал тоном и важностью и прямо говорил, что он не простой чиновник, не умеет составлять официальные бумаги, что он – существо, способное писать философские трактаты, исторические сочинения, художественную прозу на современную тему, а также стихи о рыцарстве, об основном кодексе чести, о верности и даже ничтожные, любовные, а деловые, чиновничьи бумаги не его дело. Но ему была не простая бумага поручена, а важнейший государственный договор. И вот он со своим пренебрежением к чиновничеству позорно сел в лужу. Кавадзи проверял и нашел, что в китайском тексте пропущен иероглиф. Так и сидишь всю жизнь как на циновке с шипами.

Кога не сдавался. Он как бы шествовал дальше по пути отрицания чиновничьей бюрократии, желая доказать, что бюрократический формализм въелся во все поры жизни и быта Японии. Правительство обращает внимание на мелочи. Главное сейчас не китайская ученость, не пустячные формальности, а дух прогресса! И наука! Догматик Кавадзи!

– Это очень мелкий иероглиф, который ничего не значит, – говорил Кога, – и договор имеет полную силу и значение и без этого иероглифа. Тем более что главный и самый точный текст – голландский. В крайнем случае можно вписать один иероглиф.

Кавадзи сказал, что это преступление – вписывать иероглиф в подписанный договор. Надо переписать весь текст и подписать заново.

Среди послов начался спор, перешедший в ссору.

– Но иероглиф в договоре – это не пустая формальность, – возражал всесильный Каку, – это дело чести, преданности, аккуратности. Упущение ужасное!

Да, он сам нашел, поймал Кога, как вора, за руку. Но Кога совершенно не чувствует себя виноватым.

– Это мелочь! Это иероглиф без смысла! – упрямо твердил Кога.

– Как без смысла? Этот иероглиф придает государственной важности оттенок...

– Оттенок! – усмехнулся Кога.

Кавадзи взорвался.

Начался такой жаркий спор, что, несмотря на холодную, погоду, уже невозможно было сидеть на циновках, поджав ноги. Новые мысли подымали послов вверх, как на крыльях. Все встали, словно делегация хотела взлететь, как стая осенних птиц.

В своих богатых блестящих халатах, с гербами и парадными поясами, Кавадзи и Кога походили на вступающих в драку индейских петухов с растопыренными крыльями. Тсутсуй при его небольшом росте лишь улыбался. Его улыбка, которая за долгие годы жизни умела принимать тринадцать совершенно различных оттенков, сейчас была очень испуганной и трагической. Тсутсуй обращался с открытыми руками то к одному, то к другому, казалось не разнимая, а стравливая петухов.

Остальные члены делегации, а также советники, инспекторы и мецке, а затем охрана образовали блестящую светскую публику. Все с болью и ужасом наблюдали за поединком. Все старались сделать вид, что ничего не слышат, и не пропускали ни единого слова.

Богатая чиновничья одежда при очень важных переговорах должна быть так же безукоризненна, как и текст договоров без упущений. Костюмы придавали этой перепалке торжественную значительность.

Вспыхнул спор о сиогунате, Может быть, изоляция Японии была ошибкой? Тут подданные и чиновники совсем струхнули. Известно до сих нор, что изоляция сплотила Японию. Строгие казни всегда способствуют единодушию. Японцы были как дети, они очень глупые, ничего не знали. Их долго и много казнили. Их страну закрыли и всех сплотили воедино до тех пор, пока не вырастут. Отец рода Токугава даже самого бога запер в Киото, как в ящик, чтобы не мешал росту единодушия в японском народе. И не мешался бы сам. Но сейчас японский народ становится взрослым... Примерно так высказался Тсутсуй.