Симонов и война
Шрифт:
К. М. А медикаментов не было?
М. Ф. Нет, все на исходе. Нету. Рвали рубашки, все, что у крестьян можно было, быстренько стирали, перевязывали. Загрязнение, заражение ран было. Жуткая картина была, просто невозможно было смотреть на эти страдания, которые выносили люди. Однако все же держались, дрались. Все дрались. В это время многие вступали в партию, все кричали, что за нами Москва, Москву не отдадим, лозунги, газеты писали, листовки выпускали, политработники работали. То есть такая была работа, кипело все, буквально кипело. За нами стоит Москва, и Москву надо защищать. Это красноармейцы говорили так, что Москву не сдавать, а мы же понимали, что захват Москвы — это очень тяжелое положение, моральное положение, политическое.
К. М. Михаил Федорович, извините. Вот вы говорите, что эти все дни попытки прорывов неудачны. Но какое-то движение тут было или нет?
М. Ф. Нет.
К. М. Вы оказались в кольце, обжимали вас?
М. Ф. А они не сжимали, между прочим. Я понимал их тактику. Они чувствовали, что агония наступает. Они знали, что снаряды у меня не сегодня-завтра кончатся, зачем они будут тратить силы и наступать на меня, лезть, они думали: пусть он лезет на нас, а они отбиваются. Это была правильная тактика у них. Сохраняли свою живую силу и свои средства…
К. М. Они могли выжидать, а вы не могли.
М. Ф. Я не мог. Они знают, что у меня не сегодня, так завтра все иссякнет. Поэтому я старался на широком фронте затянуть их, как можно больше на себя их притягивать.
В частности, командир их танковой дивизии — Функ, это дивизия, которая первой вошла в Варшаву, первой вошла в Париж, и ему было отведено, этому командиру, первым войти в Москву, там у них был целый ряд вариантов, захватывать, не захватывать, окружить, уничтожить и т. д. Он получает телеграмму, а я тоже принимаю по радио — уже открытым текстом передают: «Чего вы топчетесь? Идите на Москву!» А он: «Я едва сдерживаю. Командующий 19-й армией также рвется к Москве, я едва сдерживаю. Я пустил своих гренадеров, использую последних, нет сил сдержать».
Я чувствую, что вот тут нужно мне проколоть, но — нет снарядов. Тогда двенадцатого числа я собрал последний раз командиров, все снаряды собрал, свезли все это, залп катюш держал на этот момент. Назначаю 2-ю стрелковую дивизию, ополченческую Московскую. Дивизия по своему составу была очень сильная, мало еще была в боях, непотрепанная. Командир дивизии довольно грамотный был — Вашкевич, генерал-майор. И 91-ю дивизию сибиряков назначаю в прорыв.
У Вашкевича был отряд моряков восемьсот человек, матросов.
К. М. Это плюс к ополченцам?
М. Ф. Да.
Сообщаю командующему фронтом, Шапошникову, Сталину о том, что такого-то числа во столько-то часов собрал снаряды всей артиллерии, последний залп катюш, буду пробиваться на таком-то участке, в Богородицкое, в направлении на Гжатск. Обещанные вами снаряды, авиацию я не получил. Собираюсь вот то-то и то-то делать, если не прорвусь, буду уходить к Ершакову. Будем совместно прорываться, уже оттуда.
Командир дивизии, на которого я возлагал большие надежды, — Вашкевич, сейчас он генерал-полковник, вступил со мной в пререкания: «Я не могу так быстро, с ходу; дивизия это не полк и не батальон, который можно с ходу пустить в бой». Я говорю: «Вашкевич, пойми, завтра у нас с тобой не будет снарядов, противник нас с тобой сомнет; если мы сегодня ночью не уйдем, завтра мы будем смяты, у нас с тобой стрелять нечем будет. Ты понимаешь это? Ты же видишь, какое положение, ты слышал доклады командиров дивизий, что нечем стрелять, продовольствия нет, все съедено у населения, больные и раненые кричат — пристрелите. Можем мы дальше терпеть такое положение? Нельзя. Надо уходить. Уходить, во что бы то ни стало. Надежда вся на тебя в основном и на командира 91-й дивизии, на сибиряков».
Я могу прочитать, как он об этом пишет. Правильно он все это написал в своей книжке.
Я говорю ему: «Рассуждения кончены, до свидания, — пожали друг другу руки, — иди и прорывайся». Правда, конечно,
это было недостаточно организованно. Надо было бы каждому командиру поставить задачу, нацелить, артиллерию установить. Все это делалось наскоро, конечно, потому что я понимал, что завтра я буду смят окончательно и не прорвусь.Стали прорываться. Вечер только начинался, только что начинало темнеть. Надо было дождаться темноты, чтобы противник не видел цели: где массы скопления в основном. Я указал двум дивизиям примерно фронт прорыва, примерно шесть-семь километров. Сделали артиллерийскую подготовку и залп катюш дали. А место я выбрал довольно мокрое, чтобы танки использовать не могли; я знал, что танки перед нами, 7-я танковая дивизия непосредственно передо мною стоит, а местность такая, что танки здесь маневрировать не могут. Залп катюш. Пошли и прорвали.
Прибегает ко мне командир 91-й дивизии и говорит: «Товарищ генерал, выводите штаб армии, прорыв сделан, дивизия уходит». Прибегают офицеры штаба, которые были при 2-й дивизии — дивизия прорывается, уходит, вводится артиллерия.
Я сейчас же доношу об этом в штаб фронта, что вводится артиллерия уже в прорыв, другие дивизии подтягиваются. Я командиру 91-й дивизии Волкову говорю, что я выходить не могу, пока не пропущу — а у меня еще восемь дивизий, — пока не пропущу все дивизии или хотя бы половину. Как же я могу уходить? Приду туда, а вдруг здесь что-нибудь случится. Нет, я не пойду. Идите, выводите свою дивизию. Держите фланг…
К. М. Волков — это командир 91-й?
М. Ф. 91-й. Боевой командир дивизии. Потом с ним случилось несчастье. Он попал в плен, потом был у немцев, во власовской армии был. Как Конев мне рассказывал, он сделал это для того, чтобы пойти на фронт и перейти. Он так и сделал, — со своими частями, которыми он командовал, перешел целиком. И потом у Конева же дивизией командовал опять, до конца войны. А что теперь с ним, не знаю. Его арестовали потом, наверно, и не выпустили.
К. М. Но войну он довоевал?
М. Ф. Довоевал.
К. М. Волков?
М. Ф. Да, Волков. У Конева довоевывал.
Прорвались, пошли. Когда Волков пошел от меня обратно, в это время уже на его участке противник проход закрыл. И когда мы с членом Военного совета поехали посмотреть, как идет прорыв и выходят ли другие дивизии в этот прорыв, здесь тоже замкнулось.
Почему замкнулся фронт? Я не знал тогда, думал, что противник подвел какие-то силы новые сюда и закрыл, но, как после я узнал, оказывается, 91-я дивизия, 2-я дивизия прорвали и ушли. Не только не расширяли — не держали фланги прорыва.
К. М. А Волков тоже успел со своей дивизией уйти?
М. Ф. Дивизия ушла, а он уже нет, не успел. Он пришел ко мне доложить, сказать, чтобы уходить, а в это время противник уже замкнул. Когда я об этом узнал тогда, я метал гром и молнии. Я из себя выходил. Как же так, я все сделал, чтобы прорваться. Все сделал, чтобы ну не все, так какую-то часть, основные дивизии вывести, пусть без тылов, черт с ними, с тылами, в конце концов, но основную массу вывести. И это мне не удалось только потому, что они ушли. И когда я прочитал в книге, где он (Вашкевич. — Ред.) пишет: «Я ушел в деревню Песково, 18 километров, и целый день ждал прихода других дивизий армии», — ждал, сукин сын! Сидел спал там, ждал! Конечно, ни одна дивизия не пришла туда моя больше. Он и свою дивизию всю размотал, пришел один, на Калининском фронте.
К. М. А как же размотал-то?
М. Ф. Противник его везде и всюду догонял и разбил его части. Что одна дивизия могла сделать? Они все ринулись к Москве, эта махина — 28 дивизий. Что он мог сделать? Ничего.
Когда так получилось, что же делать дальше? Я говорил, что я донес командующему фронтом, что буду прорываться к Ершакову, опять собрал всех командиров и комиссаров, говорю, что дело не вышло, давайте теперь уже прорываться чем бог послал в направлении к Ершакову.