Симптомы счастья (сборник)

Вперед и вперед, шаг за шагом. Два вперед и двадцать два назад. Через какое-то время она уже знала, что нельзя дома кричать, особенно по ночам, потому что уколют и придет мутный тяжелый сон, после которого наступало тупое безразличие. Нельзя пугать Таню, нельзя распускаться. Она тогда работала на предприятии, в контрольной лаборатории. Коллектив женский, понимающий. Там было много подруг, ее прикрывали, отпускали пораньше, тихонько тормошили, когда она совсем застывала. Шура ходила домой пешком, иногда подолгу сидела в скверике. Мама с утра писала ей записку, что купить, но Шура забывала, возвращалась поздно, магазины не работали. Или забывала забрать Таню из садика. Ее приводили нянечки или воспитательница, ругались.

Бабушка ругалась, что опять прошла мимо магазина, что не пьет таблетки, что дома разор. «Шура, Шура!» Юру уже кто-то приглашал в гости. Одного. С Шурой не знали как себя вести, слишком трагической фигурой она была. А он – нет. Он как-то выживал. Уходил куда-то, ночью больше не приставал – так она его напугала. Подруги где-то затаились. На работе вдруг навалили отчет, никто не вызвался помогать. Все сошлось. Шура перестала пить «психушные» таблетки и складывала их в коробочку от плавленого сыра.

В тот день у нее был какой-то радостный подъем. Была весна, солнечно. Бабушка уехала на дачу, Таня отправилась в садик, Юра тоже куда-то уехал. Шура с утра везде прибралась, перемыла посуду, нажарила котлет, вытащила свою баночку от «Янтаря», налила заранее воды. Петенькины вещи лежали на антресолях, она туда не полезла, помнила их все наизусть. Попрощалась с кофтами, с шортиками (на кармане аппликация-медведь, немножко надорвана, надо бы пришить), потрогала в прихожей Танин весенний плащик. У бабушки под матрасом прятали от Шуры фотоальбом, она его приготовила на кухне – таблеток много, пока все запьешь! Надо будет чем-то заняться.

Когда зазвонил телефон, она успела принять штуки четыре. Служба газа, будут ли хозяева дома в течение часа, проверить плиту. Сказала – будут. Она же дома. Тем более что вчера опять забыла купить хлеба, виновата. Стала ждать, мутило немножко, закружилась голова. Шура пошла в туалет, сунула два пальца в рот. Газовщики не шли долго, она устала сидеть просто так и стала опять запивать таблетки. В крайнем случае можно просто не открывать. Потом ей показалось, что кто-то говорит на лестнице. Не бабушка ли? «Шура, вы представляете! Обсчитали на сорок копеек! Это кому сказать!» – соседке не повезло в гастрономе. Шура немножко заснула, прямо у двери. Газовщиков все не было. Она пошла опять в туалет, теперь уже тошнило сильнее. Потом позвонили из садика, Таня баловалась, нарочно толкнула девочку, и та разбила коленку. Потом позвонила Нинка из своего военного городка. Там плохая связь, редко можно было дозвониться. Так хорошо, так удачно, что соединили! Шура опять заснула и ничего не слышала. Потом она очнулась совершенно бодрой и выспавшейся на полу в коридоре. Рядом пищала телефонная трубка. Она встала, смыла остатки таблеток в унитаз, спрятала альбом и пошла за Таней в садик. А газовщики так и не пришли.

С тех пор прошло больше двадцати лет. Это очень, очень много дней и очень много ночей. И все их Шура прожила. Было всякое, и плохое и хорошее, и веселое и грустное, и такое, чего, казалось, уж точно не будет. Дверь не открылась.

Юра ушел, вернулся к родителям на старости лет. Уехал с чемоданом и портфелем, ничего не стал делить. Нина подбросила дров в свою топку. Она была каким-то непостижимым образом уверена, что Юра виноват в Петенькиной болезни. «Знает кошка, чье мясо съела! Чует вину, но совесть осталась, видать, а то другой бы еще квартиру затеял менять! Тебе только этого не хватало!» Шура сопротивляться этому бреду не могла, она просто перекладывала телефонную трубку на плечо и немножко дремала. Так у нее с того памятного таблеточного дня осталась привычка, и на Нинкины телефонные разговоры просто слипались глаза.

Как было жить вместе после всего? Он любил, она любила. Уйти было тяжело невыносимо, а остаться невозможно. Просто не было сил смотреть друг на друга. Это он нес, счастливый, Петеньку из роддома. Это он же спросил: «Шура?!» – и руки у него дрожали, как у алкаша. Это он раскладывал салат на поминках, он тряс ее и кричал, что могут быть дети еще, здоровые дети. Конечно, она его отпустила. Легла к стене, отвернулась и согнула коленки к животу. Это уже для нее было не горе. Юра живой, здоровый, вон – звонил только что, спрашивал, как дела. А на Нинкины бредни внимания можно не обращать, это всего лишь бредни.

Шура заново открыла для себя Таню, со всеми ее бантиками, клычками и веснушками. Водила на танцы, целовала в теплую макушку на ночь, помогала с прописями. Юра забирал ее иногда на все выходные к той бабушке, тогда было непонятно, чем заняться. Потом появилась у него Марина, стал реже забирать, а потом уж Таня ездила сама, когда хотела, договаривалась по телефону. Там была новая дочка Маечка, собака Пинч, настоящий деревенский дом в ста километрах от города, с русской печью и самоваром. Другая жизнь, следующая. Шура эту новую Юрину жизнь никогда не видела, хотя поневоле была в курсе событий – добрые люди всегда находились, докладывали. Муж, хоть и бывший, был человек в Шуриной жизни единственный, настоящий и родной. Все у него происходящее она воспринимала с позиции скорее материнской, без оттенка ревности. Вот женился, хорошо, молодец. Будет не один. Женщина, говорят, добрая, красивая и молодая. Тем более… Дочь родилась. Здоровая девочка – очень хорошо. Майя – красивое имя. Танечка с ней гуляет, играет, дружит. Пусть, там ей хорошо, весело.

Но все они были как герои книги: дом с самоваром, собака, девочка, да и сам Юра. Существующие далеко, не наяву. Правильно говорила та доктор из поликлиники. Время стерло, зализало, замылило, заморочило голову. Каждый выбирает свой способ, свой путь. Вот Тоня Головачева из отдела кадров – мужа похоронила в двадцать пять лет и не родила. И что? Живет себе, воротнички какие-то вяжет, доставала саженцы для сада. Или вот Оля Дюжкина. У нее дочь попала под машину, насмерть. Ходит тоже на работу, недавно заклеивали в отделе окна на зиму, так она участвовала, смеялась со всеми. И Шура смеялась.

Шура считала свое горе отметиной, печатью. Наверное, все-таки особым знаком судьбы. Бога она не решалась впутывать. Главным ее ужасом с момента Петенькиной смерти была мысль о том, что эта страшная метка может с нее каким-то образом перейти на Таню. Поэтому она интуитивно Таню от себя отодвигала, отдаляла. Любовь к Тане было единственное, дававшее силы и смысл ежедневно вставать с постели и начинать новое утро. Она подыскивала Тане другую жизнь, без себя, и поэтому без страданий. Все горе семьи, считала Шура, она уже взяла на себя, пусть это зачтется где-нибудь, в каких-то инстанциях, и дочь проживет счастливо. Шура шла тихонько рядом с Таниной жизнью, не нажимая, а наблюдая. Ей казалось, что если громко не радоваться и вслух не страдать, то, может быть, можно как-нибудь проскочить и не наделать еще беды?

Вот Таня. Ей тринадцать лет, начались месячные, какая-то тоска. Она в слезах, два дня не была в школе. Бабушка сильно ругается. «Тише. Мама, тише! Дай она немножко перетерпит. Она завтра встанет и пойдет». Вот бабушку попросили на пенсию, старые коммунисты в русском языке и литературе стали неактуальны. «Шура, это звери, звери! Я так не оставлю! Я знаю, чьи это происки! Я тридцать лет в школе!» – «Мама, тише, тише! Ты просто устала. Может, в Танечкиной школе нужны педагоги?» Потом уволились две молодые учительницы, бабушку попросили обратно: «Она меня буквально умоляет, представляешь? Я сказала, что подумаю, пусть помучается!» И Шура опять, как заклинание: «Тише, мама, тише! Ты же хотела работать? Бог простит!»

Какой Бог? Опять скандал! Таня вечером спросила непонятное: «Мама, а Бог есть?» И мама ответила:

«Я сомневаюсь». Но не как утверждение, а как процесс.

Очень было страшно, когда Таня собралась на медицинский. Не спала ночами. Представлялась ее трогательная худенькая дочка в толпе белых халатов, испуганные глаза, тонкие руки поддерживают чью-то мать, сползающую по стене на больничный линолеум. «Я буду доктором!» У бабушки открылась подруга на стоматологическом, может, ей зубным стать? Спорить тоже боялась.