Симранский Цикл Лина Картера

Однажды весенней ночью они сидели за трапезой у костра и похвалялись удачным ловом; из тьмы неслышно выплывали к свету мотыльки и, сверкнув над пламенем яркими крылышками, вновь серыми тенями исчезали во мраке; прохладный ветерок овевал мужские шеи, жар костра грел их лица, и после какой-то песни вдруг наступило молчание; и тут, внезапно вспомнив о Каркассоне, поднялся Арлеон.

Он тронул струны арфы, и под его рукою родились мощные созвучия — будто бронза загудела под ногами ловких танцоров, и раскатились гулкие аккорды в ночной тиши, а над ними гремел голос Арлеона:

— Когда бассейн окрашивается кровью, она знает, что в горах идёт война, и жаждет услышать боевые клики бравых воинов.

И тогда все разом вскричали «Каркассон!» И с этим словом слетела с них вся их праздность, как слетает сон со спящего, разбуженного громким криком. И вскоре начался великий поход, и больше не было места колебаниям и нерешительности. Воины Каморака шли вперёд, их не останавливали сражения, не пугала глухомань, даже годы-хищники не лишали сил; их по-прежнему вела за собой вдохновенная песнь Арлеона. Под звуки Арлеоновой арфы рассекали они извечную угрюмую тишь; с песней вступали в бой с ужасными дикарями и с песней выходили из боя, хотя хор их заметно редел; в долинах они шли через селенья, где эхом отдавался колокольный звон, смотрели в сумерках на огоньки, загоравшиеся в домах, где другие вкушали уют и покой.

Их странствия вошли в поговорку, слагались легенды о странном незадачливом воинстве. О них толковали вечерами у горящего очага, когда дождь струился по крыше; и когда завывал буйный ветер, маленьким детям с испугу чудилось, что это гулко топают мимо дома Люди, Которые Не Знают Покоя. О ратниках в старых посеревших доспехах сказывали затейливые побасенки: бродят-де они в сумерки по холмам и никогда не ищут крова; и матери внушали сыновьям, которым прискучил отчий дом, что серым бесприютным бродягам тоже, мол, наскучил родной очаг, а теперь не знать им никогда угомону, вместе с дождливыми тучами гонит их дальше и дальше сердитый ветер.

Сначала скитальцев поддерживала надежда добраться до Каркассона, потом злость на Судьбу, а в конце концов они продолжали идти вперёд, потому что это всё же было лучше, чем остановиться и задуматься.

Так мыкались они много лет, сражались с разными племенами; и деревнях слушали местные предания и песни, которые пели праздные певцы; и все легенды о Каркассоне по-прежнему летели с юга.

И вот однажды пришли они в холмистый край, где бытовало поверье, будто, пройдя ещё три долины, можно в ясный день увидеть Каркассон. И хотя воины устали, да и осталось их немного, хотя измотали их проведённые в битвах годы, они сразу двинулись в путь, — их неизменно влекло вдохновение Арлеона, которое с возрастом несколько поблекло. Но он по-прежнему играл на арфе.

Два дня спускались они в первую долину и ещё два дня взбирались по склону; наконец у вершины горы подошли они к Городу, Который Нельзя Взять Приступом; ворота его перед ними закрылись, а обходного пути там не было. Справа и слева, сколько хватал глаз, уходили вниз вошедшие в легенду бездонные пропасти, так что путь лежал только через город. Тогда Каморак построил остатки дружины в боевой порядок и повел в последнюю битву; и двинулись они, переступая через высохшие кости прежних, непогребенных дружин.

У ворот ни единый страж не преградил им вход, ни единой стрелы не слетело с высоких крепостных башен. Лишь какой-то горожанин в одиночку взобрался на вершину горы, остальные же попрятались в укрытия.

На вершине той горы в скале была глубокая, похожая на чашу выемка, в которой неслышно бурлило пламя. Но стоило бросить туда камень — а именно это и проделывал кто-нибудь из жителей города при приближении врага, — гора принималась изрыгать груды камней, и длилось это три дня, и раскалённые валуны градом падали на город и его окрестности. И когда воины Каморака пошли приступом на ворота, до них донёсся страшный грохот, позади упала с неба огромная глыба и покатилась в долину. Еще две рухнули перед ними на железные крыши домов. Когда они вошли в город и втиснулись в узкую улочку, прямо на них свалился раскалённый обломок скалы и задавил двух воинов. Гора дымилась и пыхтела; при каждом её тяжком вздохе новая глыба обрушивалась на улицы или катилась по крепкой железной крыше, и всё выше и выше поднимался над вершиной дым.

Когда они прошли по пустынным улицам весь большой город насквозь, до противоположных запертых ворот, в дружине оставались всего пятнадцать воинов. Когда они разнесли ворота, в живых осталось лишь десять человек. Ещё троих убило при подъеме по склону, и ещё двоих, когда они шли мимо огнедышащей вершины. Судьба позволила остальным начать спуск по другому склону и уж затем прикончила ещё троих. В живых остались только Каморак и Арлеон. На долину, в которую они сошли, опустилась ночь, освещаемая вспышками пламени смертоносной горы; и всю ночь они оба оплакивали погибших товарищей.

Но когда наступило утро, они вспомнили про свой вызов Судьбе, про свою прежнюю решимость добраться до Каркассона, и, возвысив дрожащий голос, Арлеон запел, подыгрывая себе на ветхой арфе; затем, обратив лицо к югу, он вновь в который раз за эти годы встал и двинулся вперёд; за ним пошёл Каморак. И когда они наконец выбрались из третьей долины и в золотистом вечернем свете достигли вершины холма, их старческие глаза увидели лишь тянувшийся на мили вокруг лес и птиц, устраивавшихся на ночлег.

Бороды обоих поседели, они прошли долгий и тяжкий путь; они были в той поре, когда человек отдыхает от трудов и дремлет, грезя не о предстоящих, а о прошедших годах.

Долго смотрели они на юг; солнце село за дальние леса, светляки зажгли свои фонарики, и Арлеоново вдохновение вдруг поднялось и отлетело навсегда, быть может, чтобы украсить мечты кого-нибудь помоложе.

И сказал Арлеон:

— Мой повелитель, я уже не знаю пути в Каркассон.

И ответил Каморак, улыбаясь улыбкой старца, который не ждёт от жизни радости:

— Летят наши годы, словно огромные птицы, которых Судьба, Рок и Божьи предначертания спугнули с какого-то древнего серого болота. И против них, пожалуй, не устоит ни один воин, так что Судьба взяла над нами верх и затея наша провалилась.

И они оба замолчали.

А затем, обнажив мечи, бок о бок вошли в лес, продолжая искать Каркассон.

Мне думается, далеко они не ушли; ибо в том лесу было много непроходимых болот, и мрак не рассеивался с наступлением утра, и страшные звери водились там. И не дошло до нас легенд, ни в стихах, ни в песнях, что поют жители долин, о ком-нибудь, кто добрался до Каркассона.

Как Нут практиковался на Гнолах

Несмотря на рекламные объявления конкурирующих фирм, вероятно, каждый торговец знает, что никто в деловом мире в настоящее время не занимает положения, сопоставимого с положением м-ра Нута. За пределами магического круга бизнеса его имя едва известно; ему нет нужды в рекламе, он уже состоялся. Он побеждает даже при нынешней конкуренции, и, независимо от своего хвастовства, его конкуренты знают об этом. Его условия умеренны: сколько наличных денег при поставке товара, столько же и шантажа впоследствии. Он учитывает ваши удобства. Его навыки можно обозначить; я видел тени ветреной ночью, перемещавшиеся более шумно, чем Нут, ибо Нут — грабитель по договору. Люди, как известно, частенько оказывались в загородных домах и посылали потом за дилером, чтобы заключить договор насчет раритета, который они там увидели — о какой-нибудь мебели или о какой-нибудь картине. Это — дурной вкус: те, чья культура более высока, неизменно посылают за Нутом через ночь или две после визита. Он уходит с гобеленом; Вы едва заметите, что грани были обрезаны. И часто, когда я вижу чей-то огромный новый дом, полный старой мебели и портретов разных эпох, я говорю сам себе: «Эти разлагающиеся кресла, эти портреты предков в полный рост и резное красное дерево добыты несравненным Нутом». Можно возразить против использования слова «несравненный», которое в делах воровства применяется к первейшему и единственному в своём роде Слиту, и об этом мне прекрасно известно. Но Слит — классик, он жил давно и ничего не знал о нынешнем духе конкуренции; кроме того, сама удивительная история его гибели, возможно, придала Слиту очарование, несколько преувеличивающее в наших глазах его бесспорные достоинства.