Синдикат-2. ГПУ против Савинкова

Председатель. — У вас этот момент изложен несколько иначе:

«… из вагона стала выгружаться пехота, человек 500, если не больше, но вместо того, чтобы выстроиться в цепи и попробовать нас атаковать, люди собрались на одном из холмов. Мы все еще не стреляли. Мы не могли поверить своим глазам: начинался большевистский митинг. Мы видели ораторов, махавших руками, и до нас донеслось заглушенное, одобрительное «ура». Очевидно, что оратор доказывал, что не следует идти в бой. И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом уходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов и поезд весь в пламени и в дыму не скрылся за поворотом. Тогда наш капитан скомандовал: «К седлам», и мы выехали на холм, где только что происходил митинг. У меня не было шинели. Я взял одну. Она была в крови.

Народная армия и чехи

Савинков. — Это не совсем так. Было уже осеннее время, очень было холодно, а я ехал в одной рубашке, у других были шинели, у меня не было. Я помню, взял шинель, увидел, что она в крови, и я ее оставил.

Что касается народной армии, которая формировалась в Самаре и части которой я видел в Казани, то впечатление у меня, разумеется, было беглое, но она на меня произвела впечатление неустойчивости. Я слышал, что постоянно дезертируют, я знал, что эсеры хотят принять какие-то меры.

Председатель. — Какие меры?

Савинков. — Кажется, хотели расправляться тут же.

Председатель. — С крестьянами, организованными в народную армию?

Савинков. — Я слышал в Казани от военных, слыхал от эсеров и от разных лиц, что армия разбегается, дезертирует, не хочет воевать; говорили, что эсеры приняли меры в отношении крестьян, не знаю какие, но такие, которые возбуждали крестьян против них. Я глубоко возмущался. Когда я был на боевых участках, я думал, что на этих боевых участках дерутся части народной армии организованные. Но я убедился, что частей народной армии было очень мало, а дрались добровольцы и члены нашей организации.

Председатель. — И чехи?

Савинков. — И чехи, там дрался первый чешский полк Швеца. Собственно, оборона Казани в значительной части лежала на этом чешском полку. Если бы не этот первый чешский полк, вы бы Казань взяли давным-давно. Швец дрался, он потом застрелился, полк этот совершенно замучили (другие чешские полки или не хотели драться, или же их не посылали, берегли). Чешский полк, — передаю это больше по казанским разговорам, — был недоволен тем, что русские не дерутся, а если и дерутся, то очень плохо. И когда этот первый чешский полк был снят с позиции, то фактически Казань обороняться не могла.

Затем я пробирался в Уфу, потому что там должно было быть государственное совещание. Когда они образовали директорию и во главе ее стал Авксентьев, я пошел к Авксентьеву и сказал ему все то, что я говорю вам сейчас, и предложил ему, что я уеду за границу, пусть директория пошлет меня с какой-нибудь миссией туда, чтобы меня не было в Сибири и чтобы я им не мешал. Авксентьев чрезвычайно охотно на это согласился. Сибирское правительство, вообще сибиряки, всячески меня отговаривали, и даже сибирское правительство предлагало мне войти в его состав. Но я отказался войти в состав сибирского правительства по тем именно соображениям, которые я здесь высказал. Я никому не хотел мешать. Если бы я принял это предложение, то было бы еще больше драки (между сибирским правительством и директорией). Авксентьев согласился и отправил меня за границу, в Париж, с особой миссией, военной. Я уехал до колчаковского переворота. Когда я приехал в Марсель, то директории уже не было, а был Колчак. Колчак мои полномочия подтвердил. Даже больше: он меня назначил своим представителем в Париже. В качестве такого представителя я и вошел в русскую заграничную делегацию.

За границу я приехал в конце 18 года. Я ездил часто в Лондон, но жил постоянно в Париже. Обязанности были двоякого рода: одни — чисто дипломатического характера, которые делились на два пункта: 1-й пункт — это относительно версальской конференции, на которой затрагивался целый ряд вопросов о России. Моей обязанностью было оберегать национальные интересы России в связи с этой конференцией. Вторая обязанность состояла в том, что я должен был поддерживать перед иностранцами ходатайства сначала только Колчака, а потом, когда Деникин признал власть Колчака, то и Деникина, о материальной помощи Колчаку и Деникину. Кроме того, на меня возлагалась пропаганда. Я стоял одновременно во главе бюро печати Колчака. Оно называлось «Унион» [223] .

223

Дело Бориса Савинкова. Рабочая Москва. 1924. Л. 41–71.

После перерыва, вечером того же дня, продолжилось заседание Военной коллегии ВС СССР.

Савинков — представитель Колчака

«Колчак назначил меня: — говорит он, — своим представителем в Париже, собственно не только для Парижа, но и для всей Европы. Должен, однако, сказать, что тут произошли большие недоразумения. Что я, представляя Колчака, вошел в так называемую русскую заграничную делегацию. Ее состав общеизвестен: председатель — Львов, члены — Чайковский, Маклаков, Сазонов и я. Сразу получилось весьма странное смешение. С одной стороны, в Париже находился министр Колчака, министр иностранных дел Сазонов, а с другой — представитель Колчака — я. Не было даже возможности выяснить мои взаимоотношения с Сазоновым. С самого начала эта делегация была сконструирована в высшей степени нелепо. Аппарат был создан такой, что он ни при каких условиях хорошей работы дать не мог. Внутренние же противоречия в этой работе были огромные, потому что я и Чайковский, в особенности же, может быть, я, вели очень левую политику, а Сазонов оставался прежним царским министром и в беседах своих с иностранцами разговаривал так, как будто в соседней комнате сидит царь и он царя представляет.

Мои два сношения с иностранцами, — о первом я рассказал, — перед Ярославлем, оставили во мне горький осадок, особенно второе. Как я ни добивался, чтобы мы, русские, были допущены к обсуждению версальского договора, сколько этого ни добивались другие члены делегации, но из этого ровно ничего не произошло. Нас, русских, не пустили на порог, мы остались за дверью. Мы не знали, что они там решают, что думают, и нас ни на какие совещания, даже с правом совещательного голоса, не приглашали, несмотря на то, что трудно даже вам передать, сколько раз мы околотили пороги. В этой своей работе я имел случай познакомиться со всеми выдающимися европейскими правителями. Я у всех перебывал по вопросу о всевозможных ходатайствах о помощи.

«Чаша унижений»

Еще раз скажу, что не могу найти слов, чтобы передать ту горечь, которая осталась у меня. Выходило так, что они всячески подстрекали к борьбе, но в сущности вовсе не хотели толком помочь. И когда шла речь об интервенции, когда они сами говорили, что нужна интервенция, то в конечном счете они ничего не делали, и если выражалась их помощь в чем-либо, то она выражалась совершенно определенно в помощи Деникину, в помощи Колчаку, в особенности Деникину, может быть, и до некоторой степени в помощи Юденичу. Да, Деникину помогли очень много; ему дали огромную сумму денег. Но опять-теки была выпита чаша унижения до дна. Потому что едва ли не за каждую пару сапог, едва ли не за каждый пулемет приходилось кланяться, вымаливать.

Вот общая характеристика этой дипломатической, с позволения сказать, деятельности. Дипломатическая она была постольку, поскольку приходилось просить у иностранцев. Этим вот мы и занимались. В частности, занимался и я. Сазонов очень скоро утратил всякий престиж у иностранцев. И я, как представитель Колчака, естественно, должен был взять на себя многое из того, что должен был делать Сазанов. Я ездил много раз в Лондон, в частности к Ллойд Джорджу, Черчиллю, Биркенхеду, ко воем тем, которые стояли во главе английского правительства, с ходатайствами, с просьбами.

Скажу немножко про себя, чтобы вам была яснее моя позиция. Я околачиваю пороги, забывая про все унижения, молчу, кланяюсь и надеюсь, пусть заблуждаюсь, что я служу своей родине, своему народу. Но вот приезжает генерал Драгомиров с юга и публично говорит: «Пусть Савинков к нам приедет, мы его расстреляем». Это потому, что я революционер, демократ. Вот в каких условиях приходилось работать.

«Гром победы раздавайся»

В обвинительном акте мне поставлено в вину, что я якобы заведомо неверно освещал положение в России иностранцам. Я утверждаю и настаиваю, что вы можете обвинять меня в том, что я неверно освещал, но, что я сознательно неверно освещал, это неправда. Вам трудно, граждане судьи, ясно представить себе, в какой малой мере нам, находившимся за границей, было известно то, что делается в России не только в 1919 году, но даже и сейчас. Приезжают беженцы и рассказывают ужасы. Я очень долгое время на основании официальной информации Колчака верил совершенно искренно, что Колчак подвигается вперед и что крестьяне его приветствуют, что Колчак взял линию, во всяком случае, в интересах крестьян.