Синдикат
Шрифт:
Раньше я бывал в клубе Дилла Пикла: это была достопримечательность вроде водонапорной башни. Но никогда не думал, что окажусь тут во второй раз. Меня не впечатлили тогда ни кричащие изображения обнаженных фигур на стенах; ни темный, прокуренный зал для танцев; ни маленькая сцена, около которой сидело несколько человек – больше в ожидании, чем в сопереживании; ни черствые, толщиной с лист бумаги, сэндвичи с курицей, которые были тут единственной едой.
Сейчас я снова сидел за столиком у Дилла Пикла, ожидая Мэри Энн Бим и стараясь не слушать, как за соседним столиком три длинноволосых парня в брюках из грубой ткани и темных свитерах разговаривают
Другая девушка – брюнетка, с приятными, полными губами – рассказывала, что она позирует голой в качестве модели художнику за доллар в час. Собственно, она гордилась этим. Я уже был готов достать бумажник, чтобы потратить доллар, как в. зал вплыла Мэри Энн Бим.
На ней опять было черное пальто с черным меховым воротником. Я встал и помог ей снять и повесить его на позаимствованный у соседей стул. На ней были берет, на этот раз белый, сине-белый свитер с рисунком, похожим на молнии, и синяя юбка. Она положила на стол маленькую сумочку и села. Её широко раскрытые, как у Клодетт Кольбер, глаза ожидающе глядели на меня, а на красных, как у той же Клодетт Кольбер, губах появилась улыбка.
По телефону я говорил не с ней: по номеру, который она мне дала, ответил мужской голос. Я передал, что встречусь с ней здесь. Так что, возможно, она подумала, что у меня есть новости об ее брате. А их не было.
Именно это я ей и сказал.
– Я провел в поисках пять дней и следов его не нашел. Ничто не указывает на то, что он вообще в Чикаго.
Она молча кивнула. Глаза у нее немного сузились, но были еще достаточно велики, чтобы в них затеряться. Губы слегка сжались, как в поцелуе.
– Я проверил газеты, прочесал большинство Гувервиллей рядом с Норт-Сайд...
– Вы имеете в виду, что он может быть так близко от того места, где я живу?
– Конечно. По Северной Кларк-стрит.
– Там ведь полно беспризорников.
– Правильно. Еще я расспрашивал о нем в Багхаус-сквере. Нашел одного парня, который, как оказалось, знает вас, но не знает вашего брата.
– Что мы будем делать теперь?
– Советую прекратить поиски. Мне кажется, он передумал в последнюю минуту и отправился в Калифорнию или в Нью-Йорк. Или еще куда-то, только не в Чикаго.
– Нет, – твердо возразила она, покачав головой. – Его желанием было стать репортером именно в «Трибе».
– Он мог попытаться, получить от ворот поворот и поехать на поезде еще куда-нибудь.
– Я прошу вас продолжать поиски.
– Думаю, это бессмысленно. Вы понапрасну потратите деньги.
– Это мои деньги.
– А время мое. И я не хочу тратить его на поиски вашего брата.
В какой-то момент мне
показалось, она заплачет, но она сдержалась.– Видите ли, – сказал я, – он исчез. Страна кишит парнишками, катающимися по железной дороге в поисках интересной жизни и работы.
Огромный парень с копной волос, в черном свитере и брюках из грубой ткани, подошел к столику принять у нас заказ. Я спросил его, каковы сэндвичи с курятиной. Он ответил, что хороши, как обычно; тогда я заказал с ветчиной. Мэри Энн отмахнулась от моего предложения заказать ей сэндвич и попросила только чашку чая. Я заказал чай и себе.
– Так вы прямо после «Торгового центра»? – спросил я.
Она кивнула.
– Еще одна «мыльная опера»?
Она кивнула.
– Должно быть, интересная работа.
Она перевела взгляд с меня на изображенную на стене толстую рыжеволосую обнаженную фигуру.
– Вот, возьмите, – сказал я, протягивая руку. Она посмотрела на руку, потом на меня.
– Что это?
– Пятьдесят баксов сдачи. Я работал пять дней. Вы мне дали сотню.
– Оставьте себе, – сказала она.
– Прекратите дуться и возьмите деньги, черт вас возьми.
Она бросила на меня взгляд, забрала деньги и небрежно сунула их в свою маленькую черную сумочку.
Явились сэндвичи с ветчиной, такие же тонкие и черствые и такие же невкусные, какими я запомнил куриные. А чай был хорош, немножко пах апельсином. Мне он понравился. Она отпила свой, но понравился ли он ей, сказать не могу.
Когда мы поели, я помог ей одеть пальто, расплатился, и мы вышли на холоднющую улицу. Снег идти перестал.
– Хотите добраться побыстрее? – спросил я у нее.
– Я могу и пройтись, здесь недалеко...
– Холодно. Моя машина стоит как раз кварталом ниже. Пойдемте.
Пожав плечами и уткнув лицо в черный меховой воротник, она подстроилась к моему шагу.
Я помог ей усесться, занял место водителя и включил мотор.
– У меня есть печка, – сообщил я, включая ее.
– Прекрасно, – заметила она равнодушно.
– Куда едем?
– Ист-Честнат, – и назвала адрес. Я двинулся.
– А кто тот парень, что отвечал по телефону, когда я сегодня звонил?
– Это Алонсо.
– А кто этот Алонсо?
– Он художник.
– А что он рисует?
Она ответила мне словно ребенку:
– Картины.
– Какого рода?
– Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
– А где он живет?
– Со мной.
– А-а...
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени – одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие – собственные фамилии.
Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
– Я вас провожу, – сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.