Синдром Л

Но вот теперь эта Шурочка (или не-Шурочка) почему-то выставила меня вон. Что дальше делать? Из-за двери слышались звуки, понятно было, что она вот-вот выйдет в этот свой магазин. Рассердится, наверно, если увидит меня торчащим возле ее квартиры. Да еще, не дай бог, с отцом ее в самом деле столкнемся. В общем, дунул я вниз прямо по лестнице, не хотел лифта дожидаться. Внизу вахтер посмотрел нехорошо. Подозрительно. Когда мы входили сюда с Ниночкой, он тоже приветливости не излучал. Но все же пропустил без звука — видно, Нину знал хорошо, а может, даже и инструкцию имел: «эту» — пропускать. Не исключено даже, что и кавалер был «этой» как бы положен. По принципу: «Соколова плюс один». Но вот этот «один», выходящий без основного контингента, — уже непорядок. Вахтер даже, кажется, собирался остановить меня и подвергнуть допросу. Даже выскочил из своей будки. Но в итоге поленился. И вернулся на свое место, что-то ворча себе под нос.

И я благополучно вылетел на улицу. Куда идти дальше? Наискосок на противоположной стороне я увидел книжный магазин. Туда и направился. У магазина была замечательная витрина — достаточно большая и под правильным углом все отражающая. Почти вся улица просматривалась. Включая подъезд дома, из которого я только что вышел. Я стоял и смотрел в витрину и заодно ковырялся в себе, пытаясь понять, что со мной происходит. И не мог.

И тут я ее увидел — она выскочила из подъезда с полубезумным видом. Что это она так? В кулинарию опоздать боится, папочку своего драгоценного без котлеты оставить?

Она остановилась на секунду. Посмотрела направо, потом налево. Потом прямо, и наискосок тоже посмотрела. Увидела кого-то. И кто-то весь напрягся, и сердце у кого-то застучало. Она быстро пересекла улицу, прошла мимо не глядя. Могло показаться, что кивнула кому-то. Но это был такой еле заметный кивок, непонятно куда направленный. Уверенности ни в чем быть не могло. «Может ли быть такое, что она меня не заметила?» Мысль эта казалась совершенно абсурдной, но я должен был допустить и такую возможность, прежде чем поверить в то, во что хотелось поверить.

Она свернула в подворотню, и я тут же пошел за ней. Она шла медленно, не оглядываясь. Но как только я догнал ее, она повернулась, обняла меня и зашептала что-то жаркое и нежное. Что не может без меня или что-то в этом роде, слов я не разбирал. И я тоже стал целовать ее, не обращая больше внимания ни на что вокруг. И наконец решился. С замирающим сердцем прошептал ей в ухо: «Шурочка, Шурочка, это ведь ты, ведь ты… я искал тебя, искал и вот нашел».

Как она будет реагировать? Скажет: какая я тебе Шурочка? Ты что, с ума спятил?

Но она кивала головой, и по лицу ее текли слезы. Я даже представить себе не мог, что их может быть так много — просто водопад! Слезы были горячие и соленые, и я с наслаждением пробовал их на вкус. Шурочка!..

Глава 8.

С.

— У нас с тобой в миру будет одно имя! Как символ нашего единства, — сказала она. — Ты скажешь, например: Саша, плесни, пожалуйста, мне еще чаю. А я отвечу: конечно, Саша, с удовольствием. Правда, забавно? Каждый раз, когда мы будем произносить эти два простых слога — Са-ша, мы будем знать, что зовемся одинаково, потому что мы — одно целое. И только в самые интимные моменты — вот как сейчас — можно прошептать на ушко наши с тобой секретные имена. Никто и никогда не должен знать, что ты — Рустам, а я — Шурочка.

Она лежала в моей кровати и мечтательно рассуждала о нашем будущем.

— Ты согласен? — спрашивала, трогательно морща носик.

— О, да, это будет волшебно, — говорил я, а про себя думал: «А есть ли у нас это самое чудесное будущее?»

С одной стороны, я был полон решимости — просто окончательной решимости — за него биться. Насмерть. Потому что оно, будущее, мне без Сашеньки-Шурочки не нужно. Ну, совсем без надобности. Ничего там нет для меня интересного без нее. Все, что угодно, можно на кон поставить. С другой стороны, с моей-то работой… Да еще будучи исполнителем особых правительственных заданий, черт бы их побрал совсем. И подумать только, что недавно, каких-нибудь пару недель назад, они, задания эти, могли меня всерьез волновать и заботить. Да тьфу на них! То есть я со всем уважением, но, пожалуйста, без меня как-нибудь. У меня другие дела совсем. Другие интересы.

Но договориться по-хорошему будет непросто. Ох как непросто. Если только не придумать какой-то ход конем сумасшедший. Эх, думай, Санёк, думай. Хоть ты и хронический алкоголик в недавнем прошлом, но не совсем же интеллект пропил. Даже наоборот — почему-то на последнем медосмотре резкий скачок коэффициента ай-кью был отмечен. Хрен его знает, кстати, почему.

Если уйти не по-хорошему, не по-доброму, то уволят без пенсии и отправят куда-нибудь в тьмутаракань, может быть, даже и в сельскую местность, в неполной средней школе гражданскую оборону преподавать. И это в лучшем случае, а то еще менее комфортные варианты возможны. Типа десяти лет во Владимирке за нарушение присяги. Это все равно что смертный приговор, только казнь медленная и более мучительная. Владимирка, конечно, уж совсем никуда, но скромная, пусть даже нищая жизнь с милой в провинциальном шалаше меня бы не испугала. По мне, и такое могло бы сойти — если бы с Шурочкой. Но ей-то с какого боку это нужно? В райцентре, в какой-нибудь Новосибирской области, блистать красотой? Воображение забулдыг в сельском клубе будоражить? О нет, это невозможно. Не могу я допустить такого, даже если бы она по доброте своей неизбывной и по любви своей самоотверженной на это согласилась. А с нее станется. Если судить по минувшей ночи.

— Ты очень изменился, — в два ночи сказала она мне, откинувшись на подушки и глядя в потолок. — Я имею в виду — в постели. По-другому как-то… любишь. Иначе.

«Ну, все, — подумал я в ужасе, — все! Я разоблачен, я погиб! Сейчас скажет: никакой ты не Рустам, жалкий обманщик! Тебе до моего Рустама как до Луны!»

— Но странно, однако… — продолжала она. — В мелких деталях, ты все тот же. Как целуешься, как… трогаешь меня… Этого не подделаешь. Так что ты по-прежнему — ты. Но что-то с тобой случилось за три года… Впрочем, чему удивляться! Тебе такое пришлось пережить! Слава богу, вообще мужской силы не лишился.

Я облегченно вздохнул. Сказал:

— Да, ты права. Я уже не тот, что был. Грустно, но факт.

— Да нет, что ты! — Она повернулась ко мне, и даже в полной темноте ее глаза наполнили пространство вокруг волшебным сиянием. — Ты не думай! Это все равно прекрасно! Менее… брутально, более нежно… Темп не тот, что был, ну и что? Не вечно же такое вытворять… В этом для меня и есть главный кайф — в твоей нежности. Я в ней купаюсь, плыву… Я в ней растворяюсь… Мне с тобой и таким хорошо. Ничуть не хуже, чем тогда, в лесу… Даже знаешь что? Может, и лучше! Спокойней… умиротворенней. А мне теперь покоя хочется. Я ведь и сама тоже изменилась… Скажи, изменилась ведь?

— Да, — сказал я, — изменилась…

— Я повзрослела, да? И похудела… И… волосы другого цвета… Скажи, тебя это не смущает? Ты ведь меня другую… полюбил…

— Нет, конечно, нет! Ты такая прекрасная, юная, но зрелая женщина, не девчонка какая-нибудь взбалмошная. Бутон, раскрывшийся во всем великолепии, — нес я благостную чушь, и она жмурилась, как кошка на солнце.

А я думал напряженно: что там Рустам этот выделывал, откуда мне знать?

Удивительно, что я чем-то его напоминаю.

Какое-то неприятное, тоскливо-холодное ощущение сжало горло. Ревность, догадался я. Ни разу до сих пор мной не испытанное чувство. Вот оно какое, оказывается. Противнейшая штука, доложу я вам. Гадость.

Да еще к кому я ревную — к призраку!

И вдруг она сказала:

— А выпороть меня не хочешь?

— Выпороть?

Не сдержался, черт возьми, выказал изумление. Потому что всего ожидал, но только не этого…

Какая странная, какая чудовищная мысль — причинить боль этому любимому существу, этому дивному, волшебному телу! Да ни за что! Наоборот, это я за нее любую боль принять готов!