Синдром Л

Я привстал на диване. Голова была тяжелая, как колокол. Язык не слушался. Но я все-таки как-то выдавил:

— Что здесь происходит?

На долю секунды они остолбенели. Посмотрели друг на друга и затем, не сговариваясь, опрометью бросились к выходу. Роняя на ходу предметы и, кажется, деньги, сбивая друг друга с ног, они убегали прочь.

— Куда вы? — выкрикнул я и тут же понял, что глупее вопроса нельзя было придумать.

В самых дверях Кентров обернулся — не полностью, а так, наполовинку — и посмотрел на меня одним глазом. Никогда, мне кажется, в жизни моей не видел я выражения такого неподдельного ужаса, как на его лице. На этой половине перепуганного бледного лица.

Дверь захлопнулась. В замке повернулся ключ. Я остался один. Запертый!

«Вот это фокус», — подумал я.

Глава 10.

С.

Я подергал дверь один раз, другой, третий, с каждым разом все сильней. Дернул изо всех сил. Ничего. Фига с маслом.

Нет, решил я, надо подойти к делу по-научному. Подготовиться как следует. Учили же нас когда-то в Вышке психотехнике йогов. И самурайским приемчикам всяким, карате и так далее…

Я долго смотрел на ручку двери, вбирал ее в себя. Учил себя ненавидеть ее, как главного своего врага. Сконцентрировалcя на одной точке. Собирал силу, все, что есть внутри, складывал вместе. Аккумулировал энергию, закрыв глаза. Сжимал в кулак руку. Все, все войдет в одно-единственное, одномоментное, но страшное движение. Весь я буду в нем! Наконец начал отсчет: ич, ни, сан… открыл глаза — и в ту же секунду, не растрачивая накопленное, — СИ-ИИ! На выдохе, с криком — мощно! — рывок!

Как будто что-то в голове лопнуло. Словно гром в ушах раздался. Меня отбросило от двери. Я лежал на полу, зажав в кулаке дверную ручку. Я оторвал ее, вырвал с корнем! Боль пронзала руку до самого плеча. Но проклятая дверь так и осталась запертой.

Когда боль отпустила, я стал хохотать как сумасшедший. Ах, какая сцена замечательная! Представлял себе, как бы Шурочка смеялась, если бы видела. Здоровенный мужик с диким, зверским воплем тянет-потянет дверную ручку, вырывает ее вместе со всеми болтами и винтами, летит на пол с трофеем в руках и стонет от боли. Прекра-асно! Ох, Шурочка, как бы мы посмеялись с тобой вместе от души!

И вдруг весь смех кончился. Вылетел из меня, как газ из дырявого шарика. Что-то странное со мной случилось — наверно, результат перенапряжения и шока.

Тревога, острая, болезненная, проникла откуда-то из космоса в тело, вцепилась колючими шипами во внутренности — где-то между желудком и легкими, дошла до горла, перехватила его железным обручем… Какая-то опасность угрожала — не мне, а человеку, который — вдруг я это понял — был в сто раз важней и дороже для меня, чем все и вся, чем страна и планета, чем все народы, вместе взятые, и все прогрессивное человечество. (И непрогрессивное тоже.) И уж точно она была гораздо важнее меня самого. Удивительное открытие — осознать, что готов отдать себя на любое растерзание — лишь бы спасти другое существо, избавить его от страданий. Я готов был глотку перегрызть за каждый ее ноготок. И свою глотку подставить под любые удары, чтобы ее защитить. Это было очень странно. Разве такое бывает? Болезнь, наверно, такая. Наваждение. Тот, который всегда во мне сидел и говорил вещи циничные, но трезвые, даже когда я бывал пьян, на этот раз почему-то молчал. И это было самое поразительное. Что с ним случилось? Или он тихо скончался без водки?

Чувство тревоги было похоже на сосущую меня изнутри пиявку. Овчарка у нас была в детстве, и однажды она проглотила это кровососущее. Вот, наверно, она что-то подобное испытывала.

Откуда-то пришла уверенность: Шурочка тоже где-то заперта, и, кажется, в куда более опасном месте, чем комната в коммунальной квартире в Вишняковском переулке.

Я вскочил на ноги и стал осматриваться. Надо было найти способ выбраться наружу, и немедленно.

Сначала я ничего не нашел. Никакого гаечного ключа или лома. Зато на глаза попался компакт-диск, самодельная запись, с небрежно написанным названием: «Сергей Прокофьев. Наваждение». «Это про меня, надо послушать», — подумал я и решил позаимствовать диск у Кентрова, он мне много чего должен, и теперь еще больше, чем раньше. ЕБЖ, если буду жить, если будем мы оба живы с Шурочкой, вместе послушаем. Но диск никак не помогал мне открыть чертову дверь. Зато в платяном шкафу, в самом низу, я обнаружил несколько простыней. Вот оно, вот оно, решение!

Я вывалил простыни на диван, нашел в столе большие стальные ножницы и стал нарезать широкие ленты, связывая их морским узлом… И вот уже готова довольно длинная веревка. И — ох, надеялся я, — достаточно крепкая, чтобы выдержать мой вес…

Этаж-то всего второй, успокаивал я себя. Но, если честно, не был уверен в успехе, потому что до тех пор я такой вариант спуска видел только в кино, ну в книгах еще читал в детстве.

Открыл окно. Привязал один конец веревки к батарее, другой сбросил в вниз. Посмотрел сверху на черную, припорошенную снегом землю. Эх, вот раньше, говорят, были снежные зимы, лежал бы сейчас под окном огроменный сугроб, никаких проблем не возникло бы. Можно было бы выпрыгнуть и без всякой веревки.

Если бы да кабы… Что поделаешь, надо рисковать. Потому что… Потому что… Из глубин выплыло странное слово: «императив». Да, вот что это такое. Не любовь, не страсть, не помешательство. Нечто гораздо большее, категорическое. Императив. Вот именно.

Страшновато было слегка, но императив требовал, и ослушаться его было невозможно.

Перекрестился. И полез.

Я уже сидел на подоконнике, свесив вниз ноги, когда сзади вдруг раздался голос:

— Этой простыне уже сто лет. Нити гнилые, небось не выдержат. Без ног останешься, а то и без головы… Я бы воздержалась.

Я обернулся. Посредине комнаты стояла Баба-яга с моим, уже почищенным пальто в руках и качала головой.

— Как вы здесь очутились? — обалдело спросил я.

— Как-как… элементарно… услыхала шум странный, подергала дверь, вижу заперто… Но у меня-то ключ имеется. Я же убираюсь у Кирюхи.

«Ишь ты, какие слова знает: элементарно!» — мелькнула мысль, однако тут же отогнал ее, не до нее мне было.

Я перекинул ноги назад, в комнату, спрыгнул. Не выдержал, поцеловал старуху. Она в ответ тоже меня поцеловала. Смачно так чмокнула в щеку беззубым ртом. Да пожалуйста, мне не жалко, подумал я.

— Что у вас тут произошло? Поссорились, что ли? — спросила.

— Да нет… но, вообще, сам не понимаю… я заснул на диване. Просыпаюсь, вижу дверь заперта. Ну, да, я перепугался. Удивился, вернее. И вообще — у меня еще дела сегодня срочные. Не могу я под запором сидеть, ждать, пока Кирилл вернуться соизволит.

— Наверно, решил дать тебе отдохнуть да запер от греха… А то ходят тут всякие… В полотенца замотанные. А ты, значит, струхнул… и ручку дверную выломал. Да еще оставил Кирюху нашего без постельного белья. Как будешь с ним расплачиваться теперь? Не знаю, как у вас там в Ярославле, а у нас тут белье в большом дефиците нынче. Талоны на него раз в пять лет дают.

— Ничего, мы с ним свои люди — сочтемся, — сказал я.

Никифировна поджала губы, видно, не одобряла мое поведение.

— Ну, гляди…

— Скажите, а телефон у вас тут есть? Позвонить можно?

— Не положено, вообще-то… Ты же знаешь… предоставлять телефон посторонним запрещено. В крайнем случае полагается паспортные данные взять и участковому тут же сообщить…

— Пожалуйста, — сказал я. — Мне скрывать нечего.

— Да ладно тебе… тоже мне нашелся, законопослушный… Скрывать ему нечего, видите ли… Да каждому на самом деле есть что скрывать… Ладно, давай, звони по-быстрому. Пока зловредина наша не видит. Главное, не шуми и не выдавай меня, если что.