Синдром отсутствующего ежика

Родители позвонили мне в восемь утра, зная, что я в любом случае уже встала. Других звонков я очень попросила себя не ждать, чтобы не портить окончательно день. Хорошо и плохо, что не надо идти на работу.

Хорошо, потому что не надо принимать неискренние поздравления Нин Иванны, и выставлять на стол конфеты, и смотреть, как Нин Иванна жадно заталкивает их в рот, поглядывая на меня и думая – есть все же у меня любовник или нет. Она меня часто об этом спрашивает в праздники. Почему, не знаю.

Плохо, что не надо идти на работу, потому что целый день надо будет чем-нибудь заниматься. Как мне обидно было раньше – у всей страны Первое мая, демонстрации, флаги, а у меня день рождения. И никто об этом не знает. Как правило, забывают многие друзья, именно потому, что настали долгожданные майские. Можно рвануть на дачный участок, вскопать первые грядочки, можно растрясти балкон после зимы, можно поехать искупаться в море. Смотря кому что можно.

На обед я обещала зайти к родителям. Но они обедают теперь совсем рано, в час, а я в это время, если не обегала полрайона, есть еще не хочу. Но зайти я, конечно, зайду.

Утро пролетело быстрее, чем можно было ожидать. Я вытащила из старого шкафа три огромных пакета со старыми колготками, Ийкиными застиранными маечками, своими дачными джинсами и носками, решив все это разобрать. И теперь сидела в куче старых вещей, каждая из которых несла в себе кусочек моего прошлого, нашего с Ийкой прошлого, кроме безликих колготок, разумеется, ничего не хранящих, кроме старых дыр. Самое простое – с них и начать. Из-под кучи своих тонких бежевых колготок я достала маленькие желтые колготы, которые когда-то бросила в мешок, не постирав. И они как растянулись по Ийкиной ножке много лет назад, так и сохранили форму маленькой ноги. Вот и большая дырка на правом колене, наспех зашитая яркими оранжевыми нитками прямо поверху.

Спроси ее – она и не помнит, как сильно тогда разбила ножку, и как терпеливо стояла каждый раз, когда я ей мазала ранку, как старательно потом натягивала колготки, радуясь, что у нее получается у самой, что она – большая…

Я отложила Ийкины колготки в сторону и пододвинула к себе другой пакет. Вот в этой толстовке Ийка упала на даче и долго лежала ничком, пока я к ней бежала, чувствуя, как с каждым шагом в моей голове как будто что-то раздувается, что-то невыносимо горячее, и собирается лопнуть, не помещаясь больше в голове тупоумной мамаши, отпустившей маленькую девочку одну бегать по краю того самого луга, заросшего гвоздичками… На узкой плешке, оставшейся свободной, так и росли, упорно и плотно, малиновые гвоздички и сильно пахли каждый летний вечер…

Подбежав, я увидела, что Ийка лежит и спокойно наблюдает за двумя муравьями, тащившими длинную, раз в пятьсот больше их самих, соломинку. Я села рядом с ней, а потом легла на землю и, обняв ее, лежала долго, пока не почувствовала, как щекочут мне ноги муравьи, залезшие под мои тонкие брюки… На Ийкиной светлой толстовке так и осталось зеленое пятнышко на боку – то ли от какойто травы, то ли от придавленного кузнечика…

А в этой юбочке Ия ходила на годовой концерт в музыкальной школе. Я помню, с каким трудом мне удалось заказать нужную юбочку в ателье – почему-то в тот год в школе решили, что все девочки должны одинаково выглядеть – в белых блузках с не модным жабо и в темно-бордовых плиссированных юбочках. Из того материала, что я купила, плиссе никак не получалось, другого бордового не было, и я отрезала от своего плаща большой кусок снизу. И вышла прелестная юбочка. Плащ тоже не пропал – в том же ателье мне подшили его как курточку. Правда, я ее так ни разу и не надела.

Ийка же пошла на концерт гордая и красивая – она прекрасно выучила мазурку Глиэра, которую должна была играть, репетировала ее два с половиной месяца. Я сделала ей из тоненьких светлых волосиков пышный волнистый хвост, мы специально на ночь накрутили волосы на два толстых бигуди. От волнения Ийка не смогла ничего съесть, только выпила обычную утреннюю чашку чая с молоком. На концерте ее выступление было в первом действии, ближе к концу – в начале выступали первоклассники, а она уже училась третий год, включая подготовительный класс, и заканчивала теперь второй класс.

На концерт пришел Хисейкин, с Мариной, и сел на третий ряд. На Марине была красная кофточка с очень большим декольте, и я видела ее плотно лежащие большие груди и крупный голубой крест в промежутке между ними.

Идя на сцену, Ийка несколько раз оглядывалась на Хисейкина. Он приветственно помахал ей рукой, Марина тоже. Ийка села за рояль, нашла глазами меня и опять оглянулась на него. «Просим! Просим!» – вдруг крикнул Вадик. Кто-то засмеялся в зале. Ийка вздрогнула и отвернулась. Потом положила руки на клавиатуру. Я видела, как сильно дрогнула и замерла ее правая рука. Она нащупала ногой педаль внизу и сразу сняла ногу.

Ийка почему-то привстала, потом села обратно и просидела несколько минут, пока не подошла преподавательница, не попыталась поговорить с ней, успокоить, хотя Ийка сидела как будто совсем спокойная, слишком спокойная… Потом она встала и ушла.

Я уже ждала ее у маленькой лестнички, ведущей в зал со сцены. Так она, бледная и внешне равнодушная, прошествовала через весь зал к двери – другого выхода со сцены не было. Все смотрели на нас, а я чувствовала, как непривычно крепко сжимает Ийка мою руку и как неровно бьется венка на ее тоненьком запястье под моей ладонью. Больше она в школу не пошла, да я и не настаивала. Мне, конечно, хотелось, чтобы она преодолела себя, чтобы этот шок прошел и забылся. Чтобы она поняла – она может выступать, это произошло случайно, от невероятного волнения, и больше не повторится… Но стоило мне заговорить о музыкальной школе, как Ийка начинала плакать и дрожать, и я прекратила все разговоры, отдав ее на хореографию.

Я отложила юбку плиссе, белую толстовку и еще несколько дорогих моему сердцу вещей. Остальное запихнула в два больших пакета и решительно вынесла их к помойке, в уголок, куда обычно сносят крепкие, но ненужные уже вещи жители нашего дома. Вернувшись в квартиру, я отчетливо представила себе Ийкину желтую панамку, как она в ней ходила на даче несколько лет подряд – что-то не слишком быстро росла ее голова. С двумя светлыми косичками, которые аккуратно заплетала ей бабушка каждое утро, она была похожа на классическую Красную Шапочку, только шапочка была другого цвета. У нас есть такая фотография – Ийка в панамке смотрит на меня сквозь густо растущие по краю поля васильки…

Я быстро вышла на улицу, подошла к помойке и достала из пакета панамку. Как назло, она оказалась почти на самом дне. И естественно – этого просто не могло не произойти – в это самое время мимо помойки проходила наша хирург, Роза Мокеевна, живущая где-то поблизости. Ну, не могла она пройти чуть раньше, когда я тащила эти мешки на помойку! Я бы похвасталась, что у меня персональный субботник…

Роза Мокеевна сама смутилась. Она решила, что я уж совсем по бедности копаюсь в пакетах у помойки. И я, зная, что это не так, смутилась еще больше нее. Роза Мокеевна попыталась вдруг сделать вид, что меня не знает. Я же окликнула ее:

– Роза Мокеевна! Доброе утро! Какая хорошая погода, не правда ли?

Пожилая врач, которую едва-едва уговорили раз в неделю принимать деток (другого хирурга у нас в поликлинике нет), укоризненно посмотрела на меня: сама я в идиотском положении и ее ставлю в такое же.

– Да, погода хорошая, Саша. Здравствуйте.

– У моей мамы была одна знакомая, – с ходу начала я. – Только это было очень давно. Ее муж работал в советские времена директором какого-то завода, не очень большого и богатого, но все же директором. И приезжал домой на служебной «Волге». Помните, что это значило когда-то?