Синдром удава

Вылезать в форточку мне приходилось и раньше, и не только из-за снега... Помню был такой случай: ночью из соседнего дома раздался призыв о помощи. Кричала через открытую форточку соседка:

— Помогите! Грабят!..

Отец наскоро оделся, схватил кочережку и хотел бежать на выручку. Да не тут-то было... Дверь снаружи оказалась припертой слегой. Пока я вылезал через форточку, оттаскивал слегу, — грабители успели скрыться, унеся часть вещей

Надо сказать, что грабежи в ту пору, так как и в наши дни, не были редкостью. Только об этом тогда в газетах не писалось. Несколько раз лезли и к нам в квартиру. Да и по улице в темную пору ходить было небезопасно. После ареста отца все заботы по обеспечению водой, топливом, колке дров расчистке снега, естественно, легли на одного меня. Мама весь день была на работе, а вечером допоздна подрабатывала шитьем На уплату хозяину за жилье и на передачи в тюрьму уходило почти две трети маминой зарплаты.

В школе у меня возник конфликт с нашим комсоргом Романом. Он настаивал, чтобы я на собрании отрекся от своего отца — «врага народа». Так, по его словам, поступали сознательные комсомольцы. Я наотрез отказался это сделать, заявил, что арест отца — это ошибка.

— Органы не ошибаются! — заявил мне Роман.

Вскоре состоялось собрание, где я еще раз повторил о сьоеі уверенности в невиновности отца. Комсорг поставил вопрос об исключении меня из комсомола. Однако большинство проголосовало за вынесение порицания.

Прошло немного времени, и Ростислав сказал, что и его отца арестовали, и они с матерью должны уехать из Москвы. Догнала судьба и их семью.

Я решил уйти из школы и поступить в Художественно-промышленное училище (бывшее Строгановское). Экзамен сдал успешно. Осенью можно было приступать к занятиям. Чтобы не голодать, я брался за любую работу: художественное оформление столовых, витрин магазинов, клубов. Впоследствии умение рисовать помогало мне решать, казалось, неразрешимые проблемы, а порой просто спасало в критических ситуациях.

К началу учебного года я все же изменил намерение уйти из школы; решил закончить десятилетку.

Но это далекие школьные воспоминания...

А сейчас в течение всего дня я лежал или сидел на корточках на своем крохотном островке и старался не двигаться, чтобы не шевелить камыши, и только с наступлением темноты ко мне пробирался Гриша с бутылкой парного молока и куском хлеба.

Шел пятый день добровольного заточения. Кругом все было тихо, и я решил на следующее утро отправиться в путь. Но в конце дня в деревню нагрянули гитлеровцы. Несколько мотоциклистов направились к дому Ивана Тимофеевича. У меня защемило в груди... Неужели проведали? Но солдаты не вошли в дом, потребовали молока, напились досыта и вскоре убрались, прихватив с собой корову. Ее привязали на длинной веревке к мотоциклу с коляской, а чтобы она быстрее бежала, наезжали на нее другими мотоциклами сзади, весело крича и улюлюкая. В тот вечер мальчик принес только кусок хлеба. В глазах у него стояли слезы.

Не желая больше быть обузой для добрых людей и подвергать их смертельной опасности, я сказал Грише, что завтра утром отправляюсь в дорогу. Не прошло и часа, как на островок пришел сам Иван Тимофеевич и посоветовал не торопиться. У гитлеровцев, побывавших в деревне, были нагрудные знаки полевой жандармерии, а к ним лучше не попадаться. Пришлось послушаться совета и отправиться в путь только на одиннадцатые сутки, не зная еще, что это будет долгий и очень трудный путь.

Отныне следовало забыть свое настоящее имя, отзываться, если даже вдруг разбудят ночью, только на вымышленное. Все мысли и действия теперь должны концентрироваться на главной цели выбранного пути, не оставляя места для отвлеченных раздумий и личных переживаний.

Возможно, такое самоограничение и постоянно давящая на психику боязнь совершить неверный шаг, явились причиной того, что в памяти об этом периоде остались преимущественно черно-белые, иногда схематичные воспоминания, лишенные подробных деталей и образности.

Однако домысливать теперь то, что тогда не отложилось в памяти, — не хочу и вряд ли сумею, так же, как и подгонять отдельные эпизоды, кажущиеся маловероятными, под узаконенный, привычный шаблон сомнительной реальности.

7. Дорога, дорога...

С рассветом я покинул свое зыбкое убежище и зашагал в направлении Сум. Первая половина пути проходила по Курской области. Места эти и раньше никогда не славились особым достатком. Теперь же, после года войны, у людей ничего не осталось. Поля были не засеяны. В деревнях остались только женщины, старики да дети. Первые встретившиеся на пути деревни я обходил стороной. В полдень солнце стало припекать особенно яростно, и силы были на исходе. Пришлось свернуть в небольшую рощу и подкрепиться куском оставшегося хлеба. После небольшого отдыха двинулся дальше. Селения все еще обходил.

В одном месте вышел на открытую поляну, окаймленную лесом, и увидел много подбитых и сожженных танков. Наши. Судя по всему, танки попали в засаду и были окружены. Стволы их орудий были повернуты в разные стороны. У одного танка башня была сорвана и валялась тут же, на земле. Мне довелось видеть немало подбитых танков, но с оторванной башней — впервые.

Это было так неестественно, как будто передо мной стояло живое существо без головы. Немецких танков не было ни одного. Земля вокруг была изрыта воронками. Все говорило о том, что здесь произошел жестокий бой. И дрались здесь насмерть.

Наступал вечер, надо было подумать о ночлеге. Впереди показалось несколько изб. Обошел деревню вокруг и не заметил ничего подозрительного. Постучался в дверь избы, стоявшей ближе к лесу. Дверь открыла молодая женщина. Попросился переночевать, сказал, что был мобилизован на рытье окопов, а теперь возвращаюсь домой. Эту версию подсказал Иван Тимофеевич. Он, видимо, исходил из того, что выглядел я значительно моложе, чем был на самом деле, и легко мог сойти за допризывника. Не знаю, поверила хозяйка или нет, но в дом пустила. Жили они вдвоем с маленькой дочкой. Чтобы быть хоть чем-нибудь полезным ей, нарубил дров, закрепил петли на двери, при свете коптилки допоздна, провозился с ходиками, которые остановились еще полгода назад.

Спал в эту ночь впервые за многие месяцы по-человечески, на сеновале, на сухом душистом сене. Встал поздно. Хозяйка возилась у печи, на стене бойко тикали ходики, показывали без четверти двенадцать. Поблагодарил хозяйку за гостеприимство и снова двинулся в путь.

Приходилось выбирать малонаезженные проселочные дороги. Чем дальше шел, тем опустошеннее были деревни. У людей не оставалось ни зернышка, ни живности. Немногочисленные жители, чтобы не умереть с голоду, собирали картофельные очистки, мелко перетирали их, смешивали с истолченной крапивой и пекли хлеб. Кусок даже такого хлеба был бесценным даром... Я сильно отощал и вынужден был часто отдыхать. Правда, на пути попадалось много щавеля и уже начала созревать земляника — это была моя пища, — но она плохо утоляла голод, а сбор ее сильно замедлял движение.

Однажды, поднимаясь по склону пригорка, увидел очень много спелой крупной земляники. Ненадолго приостанавливаясь, стал собирать ее и отправлять в рот целыми пригоршнями. Но вдруг показалось, что к чудесному запаху земляники примешивается другой, уже где-то встречавшийся сладковато-тошнотворный запах. Поднялся на вершину пригорка. И тут открылось зрелище, при виде которого нельзя было не содрогнуться: на противоположном склоне под палящими лучами солнца лежало не менее сотни трупов. Это были наши солдаты, оставшиеся здесь, видимо, еще с зимы. На них были шапки-ушанки, надетые на черепа, обтянутые желтой высохшей кожей с темными впадинами вместо глаз. Вблизи не было селений и некому было хоронить павших.