Синдром удава

Однажды к нам в клуб обратился небольшого роста, щупленький, отощавший зек. Предложил свои услуги. Говорил он с заметным кавказским акцентом и, как выяснилось, был из Баку. На вопрос — что он может? — ответил:

— Я мастэр спорт, могу забит гвозд...

Все присутствующие едва сдержали улыбку, но «мастэр» добавил: бэз молоток.

Принести несколько толстых гвоздей. Молниеносное движение руки, и гвоздь насквозь прошил крышку стола. Так один за другим он вогнал все принесенные гвозди. На поверхности торчали только шляпки. Мы хлопали глазами, не могли понять, в чем дело. Решив, что не очень поверили в его способности, он взял стальную кочергу и завязал ее узлом. Все были поражены, увиденное не вязалось с внешним видом бакинца. Правда, когда он разделся до пояса, у нас отпали все сомнения. Сплошные мышцы; он мог привести их в движение в любой точке тела. Потом он лег спиной на битое стекло, ему на грудь положили широкую доску, а на нее — большой камень и стали бить по камню кувалдой, пока не раскололи. Бакинец встал с пола, потряс мышцами, как собака шерстью после купания, стряхнул прилипшие осколки стекла, и мы увидели, что на спине не осталось никаких следов.

Он показал нам еще несколько номеров, и все они были за пределами физических возможностей обычного, даже очень сильного человека. После Абрамова, это второй феномен на моей памяти.

Помимо нечастых кинокартин или выступлений лагерной самодеятельности, мы иногда удостаивались «чести» прослушать речь самого начальника лагеря. Майор имел склонность к публичным выступлениям на международную тематику. И хотя он не утруждал себя образованием и обычно нес с трибуны околесицу, но именно поэтому его охотно слушали. Какая бы международная ситуация им не затрагивалась, он обязательно обрушивался на югославского маршала Тито, бывшего в ту пору в немилости у Отца всех народов товарища Сталина. Эта тема была коньком нашего начлага. Узнав из газет, что руководство Югославии именовалось не иначе как «кликой предателей», он негодуя произносил: «Презренный клика Титов как бешенный пес порвал ржавые цепи. Он не захотел быть в нашем лагере (майор, видимо, имел в виду наш социалистический лагерь) и переметнулся в лагерь мирового амперализма...» Дальнейшая речь состояла из таких же выражений. При этом оратор широко использовал образные жесты и позы, не всегда пристойного характера, восполняя ими свой небогатый лексикон. Почему он был столь неравнодушен именно к маршалу Тито — осталось невыясненным. На фронте он не был и всю войну прослужил в системе ГУЛАГа. Впрочем, по отношению к заключенным наш майор был не худшим. Были в этой системе начальники и другого склада. По их приказу, провинившихся, особенно тех, кто пытался бежать, отдавали на растерзание овчаркам. И даже вохровцы не могли без содрогания смотреть на истерзанные, окровавленные трупы. А если это случалось зимой, провинившихся поливали водой. Одежда на морозе быстро превращалась в ледяной панцирь, не давая обреченному упасть, и он умирал стоя. Ледяная статуя надежно примерзала к основанию-постаменту, образованному стекающей водой. Такой сталагмит с замерзшим трупом внутри мог долго оставаться в вертикальном положении на устрашение другим, не разлагаясь и не падая под напором жестоких ветров и пурги. Этот вид расправы был удобен гула-говцам еще и тем, что в таких случаях обходились без гробов. Их успешно заменял ледяной саркофаг. Так что пальма первенства в этом деле принадлежит не эсэсовцам, как иногда привыкли считать, а нашим гулаговцам. Такой способ расправы вряд ли пригоден в условиях мягкой маутхаузенской зимы. Наверное, и приоритет создания массовых концлагерей уже в начале тридцатых годов также принадлежит нам. И под документом подпись: В. И. Ульянов (Ленин). Просто у фашистов, перенявших наш опыт, все это было организовано уже на более «высоком» уровне, с крематориями, газовыми камерами, научными медицинскими экспериментами на узниках и утилизацией «отходов», начиная с зубных протезов, женских волос, человеческой кожи и кончая ночными горшками и оправами для очков от миллионов уничтоженных людей. Впрочем, если говорить о количестве уничтоженных, то и здесь мы были впереди.

Но, пожалуй, верхом лицемерия и ханжества гулаговцев была созданная ими видимость соблюдения нравственности среди заключенных. Ни в коем случае не допускалась и строго каралась связь между мужчиной и женщиной. За долгие годы заключения у многих полностью атрофировалось влечение к противоположному полу. Даже если удавалось выжить и вернуться в свою семью, эти люди уже не способны были к восстановлению прежних супружеских отношений. После отбытия срока наказания и искупления несуществующей вины, они до конца дней своих оказывались под гнетом нового наказания, и ни какая амнистия или реабилитация не в состоянии была снять этот гнет.

Известно, что рабовладельцы Древнего Рима относились более гуманно к своим рабам. Они не лишали их общения с женщинами.

Сами же гулаговцы использовали заключенных женщин для удовлетворения своей похоти и ублажения высокого начальства. При этом жертвами оказывались наиболее скромные, красивые и чистые душой узницы. Их согласия никогда не испрашивалось. Отказ был страшнее смерти.

41. Горных дел мастер

По завершении программы курсов, нас повезли под конвоем на экзамены в шахтоуправление. Комиссия очень придирчиво проверяла степень нашей подготовленности. Всем, кто выдержал экзамен, присвоили звание «горный мастер» и выдали удостоверения с печатью и оценками. В моем удостоверении, которое удалось сохранить, по всем предметам — «пятерки». Меня назначили мастером проходческого участка. На работу и с работы водили под конвоем. В шахте мы облачались во влажную, не просохшую от пота и сырости, черную от угольной пыли спецовку, брали аккумуляторы с фонариком, прикрепленным к каске, и шли в забой. В отличие от донецких шахт, на которых мне довелось работать, здесь не было вертикальных стволов, через которые шахтеры попадают в забой, а оттуда, «на-гора», по ним поднимают добытый уголь. Здесь — дыра в горе. Это вход в шахту, а далее тоннель, ведущий в забои. Уголь в этой шахте добывали буровзрывным способом, — «отпалкой». Здесь вместо отбойных молотков или врубовых машин применялись длинные двухметровые сверла. С их помощью в угольном пласте бурились шпуры — глубокие гнезда, в шпуры закладывалась взрывчатка — патроны аммонита, с запалами, соединенными электропроводами со взрывной машинкой. Подрывник поворачивал рукоятку, раздавался взрыв. Подрывниками в шахте работали только вольнонаемные, зекам не доверяли. Вырванный взрывом уголь грузили в вагонетки и электровозом доставляли на-гора.

Наш проходческий участок занимался пробивкой вентиляционных и откаточных штреков, обеспечивающих работу добычных участков. Условия здесь были намного тяжелее и вреднее для здоровья, чем на добычных участках. Для вольнонаемных заработки здесь были значительно выше и дополнялись «спецжира-ми» (молоко, масло) за вредность. Для нас, заключенных, никаких привилегий не было, и многие из тех, кто попал на проходку, вскоре заболевали силикозом или раком легких, в дополнение к туберкулезу и цинге, постоянным спутникам многих заключенных Заполярья.

Работа велась буровзрывным способом, только шпуры бурились не в сравнительно мягком угольном пласте, а в очень крепкой базальтовой или гранитной породе.

Вместо сверл применялись пневматические бурильные молотки ударно-вращательного действия, с победитовыми наплавками на концах бурильных штанг. Бурение шпуров шло крайне медленно и сопровождалось сильным грохотом и тряской. Густая пыль забивала глаза, разъедала легкие, вызывала мучительный кашель.

Выработку крепили деревянными «рамами» из двух стоек по бокам и перекладиной сверху. Рамы отстояли друг от друга не более чем на метр, в зависимости от способности кровли к обрушению. Крепежный лес в забои доставляли в открытых вагонетках без бортов. Назывались они «козами». Для новичков шахтерская терминология нередко являлась причиной курьезов. Например, новичку говорили:

— Иди пригони в забой «козу»!

Новичок думал, что над ним издеваются и огрызался:

— Может, вам еще дойную корову пригнать?..

Был случай, когда получивший такое задание, долго не возвращался. Его нашли на поверхности, в шахтном дворе, там он искал козу, настоящую.

Работа в забоях велась в три смены. В первой, короткой, работали вольнонаемные, во второй и в третьей — зеки. Наша смена была средняя. На развод я выходил с первой партией, сразу после обеда, за час до начала смены, и должен был до прихода бригады принять забой от предыдущей смены, замерить проходку, проверить надежность кровли и креплений, исправность вентиляции, оборудования и механизмов. После этого бригада приступала к работе, которая заканчивалась в полночь. На сдачу забоя очередной смене, выход на-гора, мытье в душе, переодевание уходило не менее двух часов. В лагерь попадал часам к двум ночи. Давно остывший ужин — баланда из плохо очищенного овса и кусок соленой залежалой трески. Сил хватало лишь на то, чтобы добраться до нар. От повышенной разреженности воздуха в этих широтах и недостатка кислорода усталость здесь наступала значительно быстрее, чем в средней полосе.

Люди со слабым сердцем не выдерживали. При том скудном питании, которое получали заключенные, даже десятичасовой сон не восстанавливал сил. Проспишь до обеда и все равно не выспался — чувствуешь размазанную усталость. Съедаешь холодный завтрак — ту же баланду из овса, а заодно и обед — то же самое. Из столовой сразу на развод. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Только шахта и нары.

Вольнонаемные — начальник участка и мастер первой смены, приехавшие в Заполярье за «длинным рублем», о чем сами говорили, были грубы, к зекам относились высокомерно и во всем ущемляли нас. Приписывали себе наши метры проходки, сваливали на нас поломки оборудования, оставляли после себя неубранную породу. Мастер зачастую приходил на работу нетрезвым или вообще не приходил. Начальник участка, конечно же, всегда поддерживал его сторону. Трудно было отстаивать справедливость в нашем бесправном положении.

Начались бесконечные придирки. Работа в шахте стала пыткой. Украденные у нас метры проходки приводили к невыполнению нормы. Это в свою очередь отражалось на питании. Бригаде уменьшали и без того недостаточную хлебную пайку. А самое главное — срезали зачет рабочих дней. Все это вызывало недовольство бригады. А я бессилен был что-либо изменить. Каждый день приносил какую-нибудь неприятность. А тут еще прислали новую машину для погрузки породы. Громоздкая, тяжелая и неустойчивая, она могла передвигаться только по рельсам и во время работы часто сходила с рельс, заваливалась на бок. Много времени и сил уходило на то, чтобы поставить ее снова на рельсы, отремонтировать путь. На эту работу, которая никак не учитывалась, приходилось отрывать всю бригаду. Трудно было придумать что-нибудь несуразнее этой машины. В конце концов мы отказались от этого мастодонта и грузили породу вручную. На других участках тоже отказались от этих горе-машин. Их пришлось убрать из забоев, и они еще долго ржавели на шахтном дворе. Обычно, отпустив бригаду, я оставался в забое, чтобы передать смену. Иногда вместе со мной оставался бригадир... Так было и в этот раз. Осматривая забой, я увидел, что один заряд не взорвался и над головой нависла огромная глыба породы. Оставлять ее было опасно.

Длинной стальной «пикой» попытался обрушить ее. Не удалось это и бригадиру Степану Соцкову. Мы решили предупредить сменщиков, а сами занялись замером проходки. И в этот момент глыба рухнула...

По какой-то невероятной случайности мы уцелели. Соцков стоял бледный, с трясущимися руками. А я, привыкший к таким «шуточкам» судьбы, не знал, считать, что мне снова повезло, или, наоборот. По крайней мере сразу бы все кончилось.

Мы оказались замурованными. Пришлось выбираться через завал самим. Смена так и не появилась. Позднее выяснилось, что всю бригаду бросили на другой участок.

Уже в душевой я услышал разговор: «Во второй смене-то двоих насмерть задавило, мастера и бригадира...»

Сколько раз меня считали погибшим, а я все еще живу. Но долго ли так может продолжаться?..

Лагерная санчасть освобождала от работы только в случае тяжелых увечий или серьезных заболеваний. Обычно в шахту гнали всех, но не все были в состоянии выполнять свою работу. Приходилось подменять друг друга, выполнять свою и чужую работу.

Мне чаще всего доводилось браться за бурильный молоток. Эту адскую тряску в кромешной пыли человеческий организм долго не выдерживал. Нелегкой была и работа крепильщиков. Тяжелые бревна таскали на себе и пилили вручную. Я работал вместе с бригадой, и не было ни одной шахтерской специальности, которой бы не пришлось мне выполнять. Но при этом на мне еще лежала ответственность за людей, за выработку, за механизмы, оборудование, инструмент. За все это спрашивали с меня. На смену я приходил раньше бригады, а уходил позже. Нередко, когда с перепоя не выходил на работу вольнонаемный взрывник, я подменял и его, чтобы бригада не осталась без пайки хлеба. Хоть это категорически воспрещалось, он дал мне второй ключ от шкафа, где хранились взрывная машинка, запалы, взрывчатка.