Синдром

По лобовому стеклу неутомимо ходили щетки стеклоочистителя — все впустую: дождь низвергался на землю микровзрывами, легкие брызги влаги сменялись пеленой льющей воды, замедлявшей ход машины до скорости черепахи.

— Да, погодка выдалась еще та, — завел разговор водитель.

Дюран кивнул и, заметив крошечный флажок на приборной доске, машинально ответил:

— Lavalas. [16]

Водитель обогнал идущую впереди машину и взглянул на пассажира в зеркало заднего вида:

[16] «Ливень» — слово на креольском диалекте.

— Pale Creole, zanmi? [17]

Вопрос вывел Джеффри из задумчивости:

— Что?

— Я спросил — pale Creole? Нет?

Дюран покачал головой, не до конца поняв, что от него хотят.

— Нет, — проговорил он. — Не думаю.

Водитель усмехнулся и пожал плечами:

— Ясно, просто знаете несколько слов. Lavalas — сильный дождь.

Джеффри кивнул — он и сам не понял, откуда выхватил это слово, просто слетело с языка. Наверное, по телевизору услышал, а вот… zanmi означало «друг». Каким-то образом он знал и это. «Господи», — подумал Дюран и посмотрел в окно на размытое сияние красных габаритных фонарей.

[17] Знаешь креольский, дружище?

— Нет, ты только посмотри! — воскликнул водитель, обращаясь к самому себе. — Стоячая вода!

Прямо перед ними по дверцы в воде застрял «лексус». Огромная лужа перекрыла почти две полосы движения, и машинам приходилось рядком протискиваться по обочине.

— Я музыку поставлю, не против?

Дюран согласно кивнул:

— Да, прекрасно.

Водитель сунул кассету в магнитолу.

— Жаль, что конпы с собой не прихватил, ты бы послушал. Мало кто из пассажиров ее любит — наверное, трубы не нравятся, — вот и вожу с собой Марли…

Зазвучала музыка, и меланхоличный мужской голос запел: «No, woman, no cry…»

Такси двинулось на дюйм — и остановилось, двинулось — и остановилось, точно повинуясь ритму рэгги. Дюран откинулся в кресле и закрыл глаза, думая: «Конпа, как знакомо. Но чья конпа? „Эклипсов“? „Свит Микки“? „Табу“?» Откуда ему известны эти названия? Да и сама музыка? По телевизору видел? Вряд ли. Уж очень похоже на дежа-вю или реинкарнацию — но это так, возвращаясь к недавним мыслям.

Мурашки побежали по спине: в его мозгу давно происходило что-то совершенно не зависевшее от желаний Дюрана. Казалось, его личность, его самовосприятие осыпаются — точно старая краска со стены ветхого дома.

В какие-то моменты он чувствовал, будто помнит — по-настоящему помнит — другую жизнь. Слова таксиста «Pale creole, zanmi?» и его круглое чернокожее лицо так сильно напоминали Гаити. Дюран вспоминал запах тех мест: смесь жасмина, рома и сточных канав. Он, вне всякого сомнения, бывал там и успел хорошо изучить страну. Но когда? И зачем? Достоверно Джефф знал одно: его воспоминания трехмерны, насыщены в отличие от многих других образов, что сидели в его голове. Гаити был реальностью и нисколько не походил на попурри из телешоу и газетных статей.

И это еще не все: Джефф вспомнил многое другое, чего не мог бы объяснить. К примеру, психиатр, оказывается, неплохо разбирался в микологии. Однажды в супермаркете он выбирал японские грибы шитаки. И вот тут-то непостижимым образом и проявились знания, когда он с удивлением понял, что знает терминологию грибов так же хорошо, как и фамилии президентов США. Грибницу он называл мицелием, да и слова «штаммы» и «гимениальная пластинка» не показались ему китайской азбукой.

Фраза из песни напомнила о море, и сами собой перед глазами появились парусники. Дюран почти не сомневался, что когда-то он владел парусной шлюпкой. Да и жил он там, где много туманов. Может, в Портленде или Ванкувере. Впрочем, и эти слова как-то сами собой выплыли в памяти, за ними не стояло ничего конкретного, никаких воспоминаний. А вот парусники… В воображении ярко вставало скользящее по водной глади судно, в лицо летели брызги, он чувствовал скрип соли на коже, а глаза слепила солнечная рябь на волнах.

Эфемерные образы, едва всплыв в памяти, тут же исчезали. И как бы ни старался он удержать их, ухватиться за них, они растворялись без остатка, как кубики сахара в чашке горячего чая. И Дюран снова оставался один — без воспоминаний, но с памятью о них.

Таксист свернул на Коннектикут-авеню, и теперь они проезжали мимо Национального зоопарка. Уже стемнело, и кроваво-красное озерцо неонового света мерцало на тротуаре возле бара «Манки»: вспыхивало и гасло вновь. Дюран отвернулся, поежился в кресле. Было в его памяти что-то, чему он всеми силами противился, не давая выплывать на свет. Картина, от которой внутри все переворачивалось: стены цвета охры и повсюду кровь, точно на скотобойне, брызги на плинтусе под потолком, застывшие черноватые сгустки на полу и ботинках.

— Вам плохо? — обратился к нему обеспокоенный водитель, глядя на пассажира в зеркало заднего обзора. Должно быть, Дюран застонал, сам того не замечая. Он кивнул, успокаивая шофера, и ответил:

— Нет-нет, просто… зуб разболелся.

Водитель осклабился. Автомобиль подрулил к портику перед многоквартирным домом, где жил Дюран, и таксист, посмеиваясь, проговорил:

— А то на миг мне даже показалось, что вами овладел loa, злой дух, — и рассмеялся.

Джефф улыбнулся и покачал головой, протянул водителю двадцатник и открыл дверь, собираясь выйти из авто. По крыше гулко барабанил дождь, перейдя в настоящий потоп.

— Ты можешь переждать здесь, дружище, — заботливо предложил афроамериканец. — Посиди. Вымокнешь до нитки — не успеешь до подъезда добраться.

Дюран поблагодарил его, но все-таки вышел и, как предсказывал таксист, тут же вымок насквозь. Впрочем, «холодный душ» пошел ему только на пользу: дождь отвлек рассудок от комнаты цвета охры — и это казалось блаженством.

Простояв еще некоторое время под дождем, доктор вошел в чистый вестибюль, где царили тишина и покой. «Ну, вот я и дома», — подумал он, наделив фразу неподдельным сарказмом. Правда состояла в том, что Джеффри не чувствовал привязанности к месту, в котором жил. Оно напоминало гостиничный номер со всеми удобствами или квартиру друга, уехавшего из города на выходные. Комфортно и удобно, но не имеет к нему лично никакого отношения.

Пять минут спустя Джеффри уже стоял под душем в столбе пара, и струйки воды плясали по его плечам. В квартире Дюрану стало гораздо легче, но хорошо — по-настоящему хорошо — он почувствовал себя, только когда вытерся полотенцем и с пультом в руке уселся перед телевизором.

Глава 17

Снятие показаний с Эйса Джонсона откладывалось уже на несколько часов: главный представитель прокурора сидела в международном аэропорту Ла-Гуардиа — из-за непогоды отменили рейс до округа Колумбия. Теоретически процедуру можно было перенести на следующую неделю, но практически это оказалось неосуществимо: Слу наутро покидал город, а Джонсону на понедельник назначили операцию по удалению грыжи.

Поэтому решили провести допрос как можно скорее — в данном случае в 4.15 дня. Закончили только в девять вечера, и к тому времени все вконец измотались. Хотя, с точки зрения клиента, обмен мнениями прошел наилучшим образом, Эйдриен оказалась не на высоте. На допросе она присутствовала, чтобы предвосхищать и предугадывать любую просьбу шефа — так сказать, была на подхвате, и в этом деле почти провалилась. Сначала она куда-то засунула речь, с которой босс предполагал обратиться к присяжным, а вскоре получила нагоняй за «мечтательность» во время выступления ее собственного свидетеля.