Синее и белое

— Есть!.. Приказано говорить проще.

Действительно, после этого стало неожиданно легче разговаривать, как будто сняли с него тяжесть, вынуждавшую все время держаться напряженно. Глеб перестал понимать сам себя.

На третий день у Лихачевых он решил держаться дальше от Мирры. Что с ним, в самом деле? Нельзя же показывать себя так явно заинтересованным, нужно хоть на один вечер отойти.

Но выдержки хватило ненадолго. Он сам не заметил, как опять очутился возле Мирры, и с радостью увидел, что девушка совсем дружески улыбнулась ему. Он сел на низенький пуф у ее ног. Посреди гостиной, стоя у круглого столика, читал стихи входящий в моду московский поэт Бартельс. Глеб рассеянно слушал распевную заплачку сутулого верзилы с цыплячьей головой, в смокинге, с неестественно огромной хризантемой неестественно лилового цвета.

Цыплячая голова в ритм унылым стихам, призывавшим «демонов самоубийства», то закидывалась назад, то падала, приминая подбородком лепестки хризантемы. После стихотворения Бартельсу дружно рукоплескали.

Глеб спросил девушку, задумчиво смотревшую на клоунские судороги поэта:

— Вам это нравится, Мирра Григорьевна?

— Нет, — ответила она, не оборачиваясь. — Нехорошо и странно. Мне кажется, он сам не верит в то, что пишет… Отчаяние… самоубийство. В восемнадцать лет не хочется думать об этом.

— Я бы его… — Глеба передернуло от внезапной ненависти к поэту, — я бы его отдал в науку нашему боцману Грицуку… Тот бы его обработал. Подраил бы он медяшку две недели, поплел бы маты, постоял бы каждый день на спардеке по два часа с полной выкладкой… После этого узнал бы вкус жизни, камаринскую запел бы!..

Мирра засмеялась.

— Что вы так рассердились?

— Не люблю… Актерствует… дрянь!

Девушка взглянула на Глеба.

— А вы не пишете стихов, Глеб Николаевич?

Глеб изумленно откинулся. За кого она его принимает?

— Почему вы думаете, Мирра Григорьевна? Я еще до этого не докатился. Разве прикажут, в порядке воспитательного воздействия, написать для матросов правила поведения и внутреннего распорядка, вроде: «Коль хочешь избежать наряда — надраить пуговицы надо…»

— Знаете, почему я спросила?.. Вспомнила, что еще гимназистом вы всегда читали на вечерах стихи. И очень хорошо читали. Я помню.

Глеб пожал плечами.

— Дела давно минувших дней… Детство. Грешил. Хотя и сейчас чужие стихи, если они хороши, люблю.

— И читаете?

— Иногда.

— И если я попрошу, прочтете?

— Только вам одной, — ответил Глеб, и ему показалось, что щеки Мирры порозовели, но она быстро отвернулась, отвечая на оклик Кати Лихачевой.

— Глеб!.. Мирра!.. Бросайте тет-а-тет!.. Начинаем покер.

— Иду, — отозвалась Мирра.

Глеб не хотел играть. Он присел к покерному столику помогать Мирре.

Карты, шелестя, рассыпались по сукну. Глеб разбирал карты Мирры, советовал, комбинировал прикупы.

— Мы сейчас всех пустим ко дну, Мирра Григорьевна. Со мной в покер некому тут тягаться. Меня учил лейтенант Лукьянов, а он, в Гонконге, знаменитого английского коммодора Данрейтера начисто раздел, до нитки. Его теперь весь британский флот почитает.

В одну из сдач, передавая Мирре стасованные карты, Глеб нечаянно натолкнулся пальцами на тоненькие пальцы девушки. Всю руку до плеча пронизали колкие мурашки, как от разряда лейденской банки. Он быстро отдернул руку и даже бессознательно подул на нее.

Нагло блефуя, покупая на арапа, с самыми сложными комбинациями и расчетами, улавливая по лицам партнеров состояние их карт (в покере Глеб действительно был докой), Глеб беспощадно рвал ставки. Перед Миррой выросла горка цветных фишек.

— Господа, что же это? Разбой! Глеб обирает нас как липку. Банкротство!

— Не связывайтесь, Кэт, с профессорами. Поделом. Наши ваших бьют, — шутил Глеб, пригребая очередной банк. — Еще удар — и враг бежит.

— Барыня просят ужинать, — позвала с порога горничная.

Шумно подымаясь, гости потянулись в столовую. За покерным столиком наспех подсчитывали фишки.

— Бросьте!.. После подсчитаем. Идем ужинать, — торопила Катя.

— Ты меня извини, Катюша. Я не могу остаться. Позволь мне уйти, — сказала Мирра, пересыпая из ладони в ладонь фишки.

— Что? Почему в такую рань? Еще нет двенадцати.

— Сегодня отца нет. Он вчера уехал в Одессу, а мама нездорова. Нужно раньше вернуться.

Глеб слушал, колеблясь. Проводить? Но нельзя же так навязываться. Провожал позавчера, вчера… теперь опять. Но проводить хотелось. Неожиданно выручила Катя.

— Раз так — не имею права удерживать… Глеб, вы проводите Мирру и возвращайтесь. Мы еще потанцуем.

— Есть! — Глеб набросил на плечи Мирры легкий шелковый плащ.

На улицах было уже пусто. Провинция рано заваливалась на пуховики. Лунная синева преображала знакомые дома, деревья. В нижнем конце улицы, зеленовато мерцая, дымясь, сияла река. Акации струились сумасшедшим запахом, еще сильнее, чем в полдень. Переходя мостовую, Мирра оступилась, и Глеб подхватил ее. Локоть был тоненький, теплый и рождал покровительственную нежность к хрупкости спутницы.

— Вы долго пробудете у нас? — спросила Мирра.

— Всего два месяца. — Глеб ощутил внезапно, вопреки третьегодняшней радости, что срок отпуска далеко не так продолжителен, как ему казалось.

— А потом?

— Потом на месяц в Петербург за производством, а там в Севастополь.

Мирра помолчала.

— Я тоже в Петербург. — Она тихо засмеялась. — Как долго я ждала этого. С третьего класса я мечтаю о Петербурге, как Золушка о принце. Я никогда не видала его, но мне кажется, он необычайно прекрасен, строен, сказочен…

— Изумительный город! — подтвердил Глеб. — Мне жалко его покидать, но плавать в Балтике желтая тоска. Постоянный холод, всего пять месяцев кампании, а семь сиди, как пойманная крыса, на корабле, примерзшем к стенке, зашитом досками.

Они подходили к повороту улицы… Странное мягкое шарканье и глухое позвякиванье донеслось до них из-за углового дома. Мирра остановилась.

— Что это?

— Не понимаю… Сейчас посмотрим.

Они миновали дом. Навстречу, посреди мостовой, в душном тумане двигались облитые луной серо-голубые призраки. Они ритмически взмахивали руками, и при каждом шаге их слышался тупой звон.