Синеокая Тиверь

– Рано, Купава, – сопротивлялся отец. – Говорю тебе: слишком рано, пусть и думать об этом не смеет.

– Разве я настаиваю, чтобы брала с ним слюб? Говорю же, пусть только пойдет и наречется ладой. Молодец вон какой хороший да пригожий, разве он похож на обманщика?

– Ходила уже к нему, сам посылал.

– Посылал, чтобы спровадила. Она и спровадила его, а теперь воском тает от раскаяния, а еще оттого, что присохла сердцем. Где там еще лето? Или тебе не жаль своего дитяти?

Говорила и говорила себе, ловко защищала дочку, батюшка как ни крутил, а согласился:

– Пусть будет, как хотите со своей дочкой. Но смотрите мне: если дойдет до преждевременного слюба, с обоих шкуру спущу.

Ой, такое скажет!.. Может ли Миловидка позволить себе не слушаться маму и отца, заставить страдать из-за себя?

Посматривала на сшитые новые сапожки, на пеструю плахту, тканную мамиными руками. Видела, какая она стройная и гибкая в тунике белой, подпоясанной шелковым пояском, и крутилась-вертелась перед мамой.

– Пригожая я, матуся, красивая?

– Как пчелка золотая, солнцем освещенная.

По голосу слышала, по лицу маминому видела: правду говорит. Да и сама понимала, что такой красивой и пригожей еще не была. Если Божейко там, в Черне, углядел ее, то тут, на празднике Ярилы, увидев, потеряет голову. Все точно будет, как говорит, ой будет!

И все же это – потом, вечером или ближе к вечеру, когда соберутся на лугу встречать Ярилу. А сейчас Миловидка пойдет с подругами в поле, на опушку леса искать ряст. Голубой ряст – признак начала весны. Когда он пробивается к свету, тогда в Выпале празднуют приход Ярилы. Так было издавна, говорила мама, так и должно быть.

Добромира не одна зашла за Миловидой, с нею была целая гурьба девушек. А пока вышли за городище, собрался целый цветник. Да и цвели, как мак в огороде: алым и белым, синим и белым, розовым или только белым. Переговариваются громко, а смеются еще громче. Любуются своими нарядами, насмешничают над кем-то, и так звонко и весело, что сердце от радости замирает. Не была бы Миловидка самой младшей среди них, тоже смеялась бы и звенела колокольчиком. Но самой младшей не годится так себя вести. Поэтому улыбается только глазами, теплыми, наполненными светом, словно море солнцем, да отвечает, когда спрашивают, устами медовыми.

Когда вышли за городище, остановились у леса, старшая разделила девушек на ватаги, определила главных и стала советовать, куда кому идти, какой знак подать, если найдут ряст. Девушки отправились на поиски, сразу же и запели:

Ой весна, весна да весняночка.Где твоя дочка да наняночка?Где-то в садочке шьет сорочку,Шелком ее вышивает,Своему ладоньке посылает…

Люди добрые! Какие вы милые и славные нынче! Как рада вам Миловида! Была бы рана – к ране бы приложила, была бы радость – все до капли разделила бы с вами. Таких нельзя чуждаться, с такими веки вечные хочется жить. А должна будет уйти когда-нибудь… Чувствует сердцем: заберет ее Божейко. Придет вот так, скажет: «Пойдем», – и пойдет, не посмотрит и не испугается, что там чужие люди и чужая семья. Ой боженьки! Да что ж это за сила такая, которая бушует и бушует в ней, ни на минуту не дает забыться?

Погрустнела, задумавшись, и не сразу услышала, когда и почему смолкла песня. Лишь тогда оставила поиски и оглянулась, когда кто-то из подруг крикнула:

– Смотрите: вроде нашли уже ряст!

Никто не принуждал их. Сами радостной волной помчались через поле. Бежали быстро и долго, еле отдышались. Но когда увидели ряст, мамочка родная, какой визг подняли, какую радость выпустили гулять по свету! Было ведь от чего. Это ж мать Лада подала самый верный знак: настала весна, время щедростей и благодати великой – для земли, для людей и скотины. С сегодняшнего дня зазеленеет в лугах трава, пробудится засеянная озимыми нива, овечки, коровки найдут себе пропитание, дадут приплод, хорошее молоко. А люди… Для людей Лада расщедрится еще больше: позаботится о том, чтобы уродились на полях высокие хлеба, в сердцах поселит радость и стремление к любви, к миру-согласию в семьях, между родами и землями.

Звенели и звенели звонкие девичьи голоса. Наконец все взялись за руки и стали водить вокруг ряста хоровод:

Благослови, матушка, Весну позвать,Ой, Лада, матушка Лада!..

– Все видели этот голубой цветок? – спрашивает старшая.

– Все!

– И знаете, что это ряст?

– Да.

– Подтвердите это?

– Подтвердим!

– А теперь топчем ряст!

Девушки бросились на то место, где был цветок, стараясь стать на него ногой, и стали приговаривать:

– Топчу, топчу ряст. Дай, боже, потоптать и следующего лета дождаться!

Приближалась ночь, и в душе Миловидки все неотступнее рождалось сомнение и опасение: будет ли на празднике Ярилы Божейко? Хоть бы пришел. А то что ж за праздник, если он возьмет и не объявится? Она же, Миловидка, затоскует, а еще будет думать: не пришел на Ярилу – никогда уже не придет. Зачем убежала тогда, когда говорил: «Выкраду тебя на Ярилу».

Ой боже… Отчего же такой леденящий душу холод? Или предчувствие чего-то страшного? Может, не нужно сидеть и ждать? Есть, говорят, там, за лесом, старый-престарый дубище. А под ним корень стародуба. А из-под того корня бьет громовая-громовая вода. Если проговорить заклинание, боги приведут сюда молодца и заставят напиться громовой воды, сок корня, который попадет в эту воду, взбудоражит молодую кровь, зажжет желание слюба, а оно приведет парня к той, что совершала заклинание. Но дуб так далеко, до него страшно пробираться лесом. Да и нужных заклинаний не выучила еще Миловида. Разве пойти на опушку, постоять перед первым попавшимся деревом, вымолить у богов защиты? Каждое дерево – обитель божья, а дуплистое – и подавно. Если попросить искренно, боги смилуются и помогут, сделают так, как она хочет.

Надумала и пошла потихоньку. А очутилась в лесу, набралась смелости да и направилась дальше – искать похожее на божью обитель дерево.

В лесу маняще пахло уже корой, а больше всего – разбуженными ранней весной почками. Позапрошлой ночью гремело в небе, а если гремит, да еще в эту пору, не иначе, бог-громовержец гоняется в океан-море за дожденосной дивой – нимфой. Молоко полногрудой нимфы окропляет тогда весь мир и пробуждает к жизни все, что есть живого на земле, – деревья, травы, людей. Потому так и весело в лесу, оттого и аромат такой, что дух захватывает. И грудь наполняется истомой, радостью-утешением, которая гонит из сердца печаль, порождает стремление к счастью, уверенность, что не все утрачено. Вот и Божейко. Разве он за горами и долами? Или он так глух и нечуток, чтобы не услышать клич всеблагой Лады, клич могучий и величественный, который и умирающему даст силу жизни?!

Миловида подошла к дереву, которое показалось ей похожим на божью обитель, и застыла перед ним, умоляюще протянув к нему руки:

– Матушка-природа, Лада всесильная и всеблагая! Прогоните из Божейкина сердца все злые намерения, если они есть. Зародите в нем горение, кипучее желание, силу, которые дают сердцу буйность молодецкую, а мыслям – желания-крылья. Пусть они вознесут его в ту высокую высокость, с которой открывается даль необъятная, где зарождаются прекрасные стремления быть ныне там, где и Миловида, любоваться тем, чем будет любоваться она. Уповаю на тебя, богиня Лада: пусть будет так, как я хочу!

Постояла, пристально вглядываясь в дупло-жилище, и повернулась, собираясь уходить. Но вдруг вспомнила про громовую воду, которая бьет из-под корня стародуба, и снова остановилась, посмотрела в сторону взгорья.

– И тебя прошу, водица быстрая, водица чистая, водица громовая. Ты бежишь-спешишь туда, где дом лада моего. Не обойди той тропинки, на которую ступит его ноженька, на которую он бросит взгляд. Понеси к нему, божья водица, мою тоску-муку, которая ни на минуту не покидает меня, гнетет и печалит. Неси, водица, мою любовь к молодцу Божейке, омой его тело, донеси мои желания до его сердца. Как ты, водица, кипишь-закипаешь на камне белом, так и душа Божейки пусть кипит-томится, пламенем горит. Жду его, поджидаю, сердцем желаю. Пусть придет и успокоит.