Синеокая Тиверь

Разойдется так, что, того и гляди, побьет, если попробует возразить. Да где ей возражать! Смотрит, испуганная, и молчит, словно околдована.

Где двое, там и беседа, где трое, а тем более – пятеро, там уже вече. И все о том же: как будет, что будет? Где и у кого искать спасения?

– Нужно идти к князю, – советует один.

– Да, – поддерживают его остальные. – Позвать его на вече и сказать, чтобы не ходил в эту осень на полюдье и не брал с нас дань. Что дадим ему, если у самих пусто? Кроме пушнины да молока, ничего не будет.

– Такое скажете: кроме молока. А где оно возьмется, это молоко, если скотине уже сейчас нечего есть, зимой же и подавно не будет?

– Что правда, то правда. Надо сойтись на вече и спросить у князя: с кем останется он, если вымрут люди? Слышали, не кланяться и не просить – позвать на вече и спросить его: «С кем останешься, княже, если вымрет люд?»

Мысль эта показалась всем похожей на стрелу Перуна среди темной ночи: высекла огонь и осветила долы, да так, что, кажется, даже тем, у кого было бельмо на глазу, стало ясно: ничего другого не остается, нужно созывать вече и говорить князю: «Голод – такой же враг, как и тот, что идет на нас ратью. Против того зовешь ты, против этого – мы зовем. Станем плечом к плечу и будем заодно, если не хотим погибнуть».

Поселяне были едины в своем стремлении, поэтому не замедлил зародиться клич: «На вече! На вече!» И не было этому кличу никаких преград. От села к селу, от веси к веси гнали коней вестники: оповещали всех, кого встречали, дудари и волхвы, просто перехожие люди; сзывали на вече без промедления всех поселян посланные глашатаи.

Вепра этот клич застал в Веселом Долу и ударил по наболевшему, словно ветер по струнам. Люд тиверский зовет князя на вече. Вот оно, желанное мгновение! Вот когда он возьмет Волота за горло и скажет: «Подохни, если такой!» Стоит сдвинуть камень – и пойдет лавина, которая сметет и раздавит всех, кто встанет на пути. И такой камень есть! Он, Вепр, не напрасно верстал дороги Тивери, отыскивая себе союзников и приглядываясь к людям: такой камень есть!

События подгоняли время, и Вепр не медлил, оседлал лучшего коня и, вскочив на него, погнал в лес, а лесом – к жертвеннику под Соколиной Вежей.

Вепр знал: подойти с конем к дубу Перуна или даже к ограде вокруг него – значило оскорбить жертвенник. Он не рискнул нарываться на гнев Жадана, оставил коня в стороне и, прежде чем подойти и постучать в калитку, оглянулся и прислушался, нет ли там, за оградой, посторонних.

Калитку нетрудно было отыскать – к ней вела стежка, по сторонам которой белели черепа принесенных богу жертв. Увидев их, Вепр невольно замедлил шаг и бросил взгляд дальше – на дупло ветвистого дуба, а уж когда узрел божью обитель, замер: появилось такое чувство, словно встал перед самим божеством и должен понести наказание за это. Когда все-таки переборол страх и открыл калитку, лицом к лицу встретился с Жаданом. Волхв стоял на пороге рубленной из толстых бревен хаты и пристально, с подозрением смотрел на вошедшего.

– Мир тебе, властелин тайн земных и небесных, – приветствовал его Вепр.

Волхв молчал.

– Несешь в сердце злобу, а желаешь мира? – раздался наконец его глухой, словно из бочки, голос.

– Где гнев, там и злоба. Но не я высекал ее из камня бытия, высекали другие. Кроме того, не на тебя направляю я стрелы гнева своего и злобы своей.

– В божью обитель негоже нести стрелы, даже если они предназначены для других.

– А где же искать спасения, если сердце распирает злоба? О тебе, муже, идет слава провидца и властелина небесных тайн, ты служишь богу и общаешься с ним. Поэтому и пришел к тебе, чтобы сказал: где и как искать?

– Смирись – и найдешь утешение.

– Я, волхв, Вепр, ратный муж. Смириться не могу.

– Гнев твой – на князя?

– На него.

– Я князю не судья.

– А боги? Сделай так, чтобы Перун покарал Волота и погасил во мне огонь мести, огонь неукротимой злобы.

– Боги и без того карают народ, а заодно и князя. Видишь, сожжено все, голод грядет. Тебе этого мало? Ты большего хочешь?

– Голод идет не на князя, он не возьмет его за глотку. А я жажду отомстить именно князю.

– Боги справедливы, они могут повернуть гнев свой не на князя – на тебя: потерял сына, потеряешь и дочь.

Вепр задумался:

– За что же меня так карать?

– За то что очень сильно желаешь кары другим.

– Да, желаю. Душа горит, кровь этого требует. Сделай так, чтобы я мог отомстить, и будешь иметь все: поле, товар, захочешь, Веселый Дол отдам тебе. Не только жрецом, властелином станешь.

– Пошел прочь! – разразился гневом Жадан. – Ты хочешь, чтобы я торговал божьей волей? Пошел прочь!

И Жадан решительно двинулся на него, а Вепр, бывавший в разных переделках, вынужден был отступить, уйти за изгородь.

– Одумайся, Жадан, – крикнул уже оттуда, – я дело говорю! Другого случая у тебя не будет. Пойми это и опомнись, я еще подожду!

– У-у, змея в образе человеческом! – снова начал наступать Жадан. – Прочь, сказал! Не только тебя, тени твоей видеть не желаю!

Он кричал так, словно разгневался на весь белый свет, а вернулся в капище, упал перед обителью Перуна на колени, поднял вверх скорбный лик, умоляюще протянул руки к дуплу:

– Огненный боже, великий Сварожич! Ты видел гнев мой и видишь муку. Отведи и заступи от всего злого и лукавого! Вырви из сердца занесенное злой личиной смятение, не дай зародиться во мне наибольшей человеческой слабости – искушению. Слышишь, Перун? Не дай зародиться и пасть ниц! Век буду верен тебе и благодарен, только не дай упасть ниц!

Князь и его мужи-советники не остались равнодушными к тому, что делалось в земле Тиверской. Все понимали, какая беда может постигнуть, если пойдут от Меотиды обры, а земля в пагубе, народ упал духом и обессилел так, что, когда дойдет дело до нашествия чужеземцев, некому будет и меч поднять, защитить Тиверь от напасти. Переживет ли Тиверь такую беду?

– В эту осень придется не ходить на полюдье, – говорили одни. – С кого брать дань, если горе постигло всех. Взять ничего не возьмем, только народ раздразним.

– А чем кормить тех, кого придется звать на сечу с обрином? – спрашивали другие.

Князь слушал эти споры и хмурился. И было от чего. Один говорил правду, а второй и подавно: чем кормить тех, кого придется позвать под свою руку, если пойдет обрин?

Ничего не ответил Волот мужам, выслушал их и повелел идти, думать дальше. Сам засел в тереме. Все думал и ожидал чего-то, пока на площадь под Черном не повалил отовсюду люд поселянский. Были там конные, были и пешие, одни при броне, другие с голыми руками. По всему видно: шли все и шли так, как позволял достаток.

Не замедлил явиться позванный князем воевода.

– Что делается, Стодорка? Почему собирается народ?

– Послухи там уже, – кивнул Стодорка в ту сторону, где собирался народ, – сейчас узнают и все скажут. Но и без них ясно: собирается вече.

– И кто собирает его? На чей клич сходятся?

– Наверное, страх перед голодом зовет. Пришел сказать, чтобы ты был поосмотрительней.

– Советуешь не идти, если позовут?

– Нет, почему же. Не идти нельзя. Но будь мудрым со своим народом и не скупись на обещания.