Синева

— Тигр! — обомлел Барабан-второй, которому со страху и чижик показался почти драконом.

Иван Карлыч мягкой лапой отобрал у него трубочку и передал её Тимоше.

А Тимоша, тот самый Дуня, хиляк, что и кулаков-то как следует сжать не умел, легко её переломил.

— Выбросишь в урну в антракте, — сказал он, засовывая обломки трубочки хулигану в карман куртки.

— Хы… Хы… Хырашо… — пролепетал Барабан, изо всех сил вдавливаясь в стул.

— Смотри у меня! — погрозил Барабану-второму зритель в пенсне.

Барабан-второй покрылся холодной испариной…

Медленно померкла люстра.

Торжественно засветился тёмно-вишнёвый занавес, дрогнул, пошёл вверх.

Сводный хор, словно развёрнутые мехи аккордеона, заполнял всю сцену.

Маленькие первые голоса, в коротеньких штанишках и юбочках, с малиновыми бантами на груди, уже вытянули тоненькие шейки, чтобы зазвенеть, рассыпаться колокольчиками. Набрав воздуха в бодрые мальчишеские груди, собрались грянуть вихрастые вторые. А на самой верхотуре, словно вершины гор, застыли рослые басы.

А перед хором стояла девочка с такими огромными глазами, словно только они одни и были на лице. Она искала взглядом кого-то в зале, но свет рампы бил ей прямо в лицо, и она ничего не видела.

Дирижёр уже поднял палочку и вопросительно глядел на солистку, в зале начал нарастать шепоток, а она всё молчала.

И тогда из темноты зала, никем не замеченный — ведь все смотрели на сцену, — прямо к многопудовой люстре взлетел мальчик.

Девочка поглядела вверх, улыбнулась и радостно кивнула дирижёру.

Дирижёр взмахнул палочкой — тёплой морской волной хлынули в зал звуки скрипок, прибоем подхватили мелодию духовые, и девочка запела высоким и чистым голосом:

Синева, простор и облака, Что садятся пеной нам на плечи… Синева, простор и облака, Мы летим всё выше вам навстречу…

С каждой нотой голос её набирал силу, становился всё яснее, всё звонче.

И в зале увидели, как над девочкой возникло неяркое голубоватое свечение. Вместе с музыкой оно разливалось всё шире и шире и наконец вспыхнуло над сценой огромной многоцветной радугой. Её бегущие весёлые отсветы заплясали в хрустальных подвесках люстры, в глазах восторженно замерших слушателей.

И всем показалось, что над ними распахнулся голубой простор.

И они летят, летят свободно и легко.

Только Барабан-второй, совершенно обалдев от того, что с ним произошло, нервно грыз свою пластмассовую трубочку и с ужасом думал: что же с ним теперь будет?

Да у дверей, где светилась дежурная лампочка, кто-то стоял… Долетавшие сюда радужные блики от люстры иногда выхватывали из темноты рукав его ватника, шапку со звёздочкой и доброе лицо…

А песня не кончалась, она раздвигала стены зала, дарила крылья и звала к счастью и свету, к миру и радости, наполняла сердца любовью и верой в то, что нет на свете ничего сильнее доброты и таланта.