Сингапурский квартет

Прочитали приказ: запрещено иметь более одного автомата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы на прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Однако все знают: запрещено, чтобы не продавали пулеметы этому противнику… Старший сержант за сорок процентов от выручки подписывает акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета «Бренн», который особенно ценят вьетнамцы…»

Барбара процарапала ноготком отметину возле рассуждений о разнице курсов французского франка и индокитайского пиастра при переводе денег легионерами в метрополию.

Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры «три».

3

К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.

Бруно набил «сверхлегким» табаком трубку, постоял, делая глубокие затяжки, возле окна. Его всегда тянуло устраивать потаенные лежбища на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двадцатого этажа «Герцог-отеля» город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной свободы в безграничном пространстве… Правда, вечерами этому чувству долго жить не приходилось. Бруно по опыту знал, что янтарь быстро превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором, словно в раскаленном металле, расплавятся суда на рейде. Потом упадет мгла, начнется пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за островами, побегут неоновые надписи над гостиничным комплексом «Мандарин» за заливом. Накатит щемящее чувство одиночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не приходит.

Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город полвека назад с ржавой палубы «Жоффра», накренившегося от скопления солдат на одном борту, что кончит свои дни именно здесь?

Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый такой закат, увиденный Бруно, совпал с мыслью о смерти.

…Грациозная гадина с синей головой и медными пятнами на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно шурша пожухлой листвой, исчезла в кустарнике. Бруно придержал шаг, отставая от цепи. На задворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали легионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.

Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Внизу коричневым шарфом, брошенным на зеленые рисовые чеки, вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атомный взрыв из учебного фильма.

Бруно отлично помнил, в какую тоску он впал в тот ничем не примечательный, в общем-то, день. Он вдруг уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.

Позже врач объяснил ему, что подобные настроения связаны с непривычно резким для северян переходом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин именно в сумерках…

Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.

Бруно жег личный архив.

«Воспоминания горят.Предчувствия прогорают.Только нынешний день уцелеет в ночном пожаре…»

Нынешним днем в душе поселилась болезнь, которую он ощущал почти физически. Самурай и поэт Сюнтаро, написавший эти любимые Бруно строки, вынимал слова из горьких запасников памяти.

Выведенные перламутровыми иероглифами на дощечке из черного лакового дерева стихи были прощальным подарком Легиона. Каптенармус просто скупал в антикварной лавке что приглянется из местной экзотики — для вручения героям, выходящим вчистую.

Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую работу после демобилизации. Четыре часа, меняя бобины, снимал кинокамерой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы «Тропикана» в китайском квартале Сайгона. Ленту предполагалось прокрутить по телевидению, передачи которого только что начались, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов — только поленья и пламя, да музыка. Черно-белые поленья. Черно-белое пламя. Черно-белый уют, создающий среди бескрайних топей рисовых чеков, джунглей и гевейных рощ иллюзию заснеженных долин и зимней свежести у изнывающих от духоты людей в рубашках с короткими рукавами.

Восемь лет спустя после вступления в легион… Тогда он обладал первым миллионом. Поэтому снимал камин потехи ради. Рене, дочь генерала де Шамон-Гитри, считала, что она на пятом месяце, а чтобы старик не бесновался, давая согласие на брак, Бруно следовало представить кем угодно, только не спекулянтом валютой. Решили — кинооператором. У отставного вояки, прожившего тридцать лет в Индокитае, за сорок лет службы побывавшего в плену у немцев, англичан, японцев и китайцев, после национализации каучуковых плантаций в Камбодже, а затем в Кохинхине случились два инфаркта. Приходилось щадить старика. Хотя бы из-за его большой пенсии.

Гонорар за ленту промотали в ресторане «Дракон» на верхотуре гостиницы «Мажестик». Управляющий клялся, что устроил тот же кабинет, где обедал в начале века в кампании японской замужней дамы русский наследник, путешествовавший по Азии. Во всяком случае на стене висела гравюра, изображающая ревнивого самурая с мечом, занесенным над головой будущего последнего русского царя во время его визита в японскую столицу Киото.

Ночевать остались в гостинице — в номере с бассейном…

Он как раз сжигал фотографии, на которых Рене снималась в тот вечер обнаженной. По бумагам Бруно исполнилось двадцать семь, в действительности двадцать один, а ей было тридцать пять. Живот у неё и в самом деле выделялся. В его жизни она стала первой белой женщиной, европейкой, и с ней он осознал, что у белого должна быть белая… Желтые казались игрушечными.

Как сложилось бы с Барбарой?

Старые фотографии не разгорались, чадили. Бруно задержал перед глазами ветхие листки, оказавшиеся в том же пакете. Всмотрелся. Записки относились к дням, когда он наступил на змею.

«…марта — 2 апреля 1947 года. Если деревню спалить, остается квадрат утрамбованной земли, посыпанной пеплом. Никакой металлической утвари. Иногда под ногами битые горшки… Зато наши грузовики в четыре яруса завешаны собранной данью — визжащими свиньями. Хрюшек привязывают за ноги. Вонь ужасающая, но наемники-кхмеры наслаждаются под этот аромат арбузом.

Ружей азиатам не выдаем, только пики. Армия Аттилы!

Через пять километров уперлись в болото. Пехота из мобилизованных скисает. Погружаюсь в трясину до колен, вода до ремня. Пулемет «Бренн», чешского производства, тащим по очереди, он кочует с одного фланга цепи на другой… Солнце жарит. Жажда мучительная. Штаны в паху забиты жирным илом.

Двигаемся только мы, легионеры. Ни парашютистов, ни местной пехоты рядом нет. Отстали. Нам за такой поход платят особо. Стараюсь думать о том, что завтра день выдачи, о том, как соберу у всех желающих по полторы сотни пиастров для отправки во Францию. Обменный курс по-прежнему в нашу пользу…

Не выдержав, сую горлышко фляги в вонючую жижу, бросаю обеззараживающие таблетки. С наслаждением глотаю теплое пойло, густое, как суп, от кишащих в нем бактерий, пока на языке не остается илистый осадок. Утонувший в грязи по грудь коротышка-филиппинец, кажется, его зовут Батуйгас, показывает подбородком на канаву, в которой валяется буйвол, и говорит: «Эй! Вон в той луже вкуснее…»

Но стрельбы ещё нет, то есть надбавка за боевую операцию может оказаться под вопросом. Ага, вот и огонь в нашу сторону, да ещё слабый, на удачу. Стоило все-таки пять часов уподобляться бегемотам!