Синие берега

– Скидай чоботы. Все скидай.
– Женщина расстелила кровать, бросила в изголовье взбитые, словно сугробы белого снега, подушки, кивнула Марии: Лягай.

Все враз провалилось куда-то, и школа, и немцы, и лес, только облик Андрея, глухой какой-то голос его еще с минуту заполняли ее, в глазах поплыл туман, и она растворилась в нем.

Она, должно быть, вскрикнула, испугалась чего-то и раскрыла глаза. Приснилось дурное. Трудная жизнь одолевала ее, сны были не лучше. Сны повторяли действительность, путаные, они, как назло, выбирали самое худшее из того, что происходило, и когда она просыпалась, вся была в слезах и дрожала в ужасе. У нее и сейчас потерянно сжималось сердце.

– Чого, дивчина, злякалась?
– голос с печи.
– Спи, спи. Ничего не трапилось. Спи.

Мария перевела дыхание. Еще ночь, надо спать. Что еще покажет ей сон? И вдруг не захотелось, чтоб Андрея. Только что видела она его, он лежал у пулемета, и из сада ударили автоматы, и пули разбивали стекла окон, громко врезались в стены, оттого, вспомнила, и проснулась. А если сои покажет то, что произойдет дальше?.. Мысли слабели, терялись, она снова уходила в сон.

Проснулась в полдень.

Женщина хлопотала у печи. Услышала, Мария повернулась под одеялом.

– На тебе, дивчина, и сорочки нема. Ой же ж, биднесеньке!..

Мария вспомнила, что совсем голая, что изорвала сорочку на бинты.

Женщина не ждала ответа, будто все поняла.

– И обидрана вся. Одягнешся ось. От дочки залишилось.

Мария увидела на табурете возле кровати выглаженную сорочку и ситцевое платье в мелких розовых и голубых цветочках. А на полу лежала ее блузка с разорванными рукавами, вся в черных, серых, бурых пятнах, и юбка, располосованная с боков, сзади, и тоже в бурых пятнах и с засохшими корочками крови.

– Почекай, - остановила Марию. Та собиралась одеваться.
– Зараз налью ночвы. Помыешся. Коростой вся взялась.

Мария помылась в горячей воде, надела платье. Платье было широковато в поясе. Подошла к зеркалу на простенке и не узнала себя: худое с выдавшимися скулами лицо. Зеркало, помутневшее от времени, может быть, оттого такая. Первый раз после ухода из города увидела себя в зеркале.

В хату вошел пожилой мужчина в полинялой выстиранной гимнастерке, в низких кирзовых сапогах, правый рукав, пустой, заправлен за пояс, на носу очки в железной оправе. Обвисшие углы рта делали его костистое лицо жестким.

– Ось и хозяин, - проговорила женщина.

Мужчина сел к столу, левой рукой поправил очки на переносице. Молча рассматривал съежившуюся Марию.

– Выспалась? Думал, и не проснешься уже. Сутки спала.

– Спасибо. Выспалась.

– Откуда сама?

Мария помедлила с ответом. Вспомнила Романа Харитоновича: "Вы опрометчивы... Не знаете, куда вас несчастье занесло, и сразу - все начистоту". Но видно же, хорошие это люди, подумалось. Нет, пока не все она скажет, подождет.

– Из Белых ключей.

– А куда подалась?

– Не знаю, - покачала Мария головой, опустила глаза.

– Это как же?

– Правда, не знаю...

Мужчина уловил: девушка чего-то недоговаривает.

– Партизанка?

– Нет, нет. Что вы?

– Оборвалась, вся в крови, вроде с целой дивизией воевала. Добре. Не говори, раз так надо. Сам был военный. Руку вон похоронил.

– Вы воевали?
– с чувством облегчения проронила Мария.

– Не воевал. Отступал.

– Все отступали.

– Ты кто? Связистка? Санитарка? В какой части была?

– Не знаю, в какой части, - созналась Мария.

– Чего-чего?
– Мужчина насторожился.

– Не знаю, в какой части, - испугалась Мария, что вызовет подозрение этих добрых людей.
– Все получилось как-то...

Уход из Киева...
– вынужденно стала рассказывать.
– Данила с Сашей... Какая-то рота на правом берегу. Переправа... Школа...

– Андрей там еще, в школе. Стреляет еще...
– заплакала она.

– Д-да...
– протянул мужчина.
– Стреляет еще...
– Помолчал. Хозяйка, ставь на стол.

Ровными движениями разрезала женщина ковригу - ломоть за ломтем. Потом достала из печи сковороду с яичницей с салом.

– Ну, на здоровьечко...

– Съедим вот запас харча, - объяснил мужчина, - и тогда... И побираться не у кого будет. Все будут побираться. Если к тому времени война не кончится. А видно, не кончится.

– Трудно жить, - согласилась Мария. Что-то надо было сказать.

– Жить, говоришь, трудно? Это бывает. А помирать еще трудней. Вот ведь как. Добре. Хлеба вон бери. Душа живая, ей есть надо. Сала подцепляй.

Мужчина положил вилку, обтер рукой губы, склеил цигарку.

– Достань огоньку, - негромко сказал женщине. Та вынула из печи рдеющий уголек и, перебрасывая с ладони на ладонь, поднесла мужчине. Цигарка никак не разгоралась. Наконец прикурил, затянулся и взмахами единственной руки разогнал выпущенный дым.

– Як тебе, дивчина?
– ласково посмотрела на нее женщина.

– Мария.

– Маруся. Нащо тоби, Маруся, кудысь ити? Залишаися у нас. Разом з нами переживеш оце лихолиття. У нас теж дочка. Постарше за тебе. Замиж пишла. Пид Брест. И онучка е. А як почалось, ниякои листивки вид неи. Ой горе ж...

Мария молчала.

Послышался дальний гул в небе. Мужчина повернулся к окну, заслонил ладонью глаза от резкого света, посмотрел вверх - где-то в стороне, невидимые, шли самолеты.

– Бомбить...
– со злым спокойствием произнес. Он опустил голову.

– Куды ж ты, Марусенько, пидеш? Бачиш, як воно...
– запричитала женщина, она все еще со страхом смотрела в окно, будто ждала, что самолеты повернут сюда, на хату.

Мария пожала плечами. Предчувствие, что непременно встретится с Андреем, в Москве или даже раньше, за линией фронта, возбуждало в ней нетерпенье. Сказал же: может, за линией фронта, может, в Москве. Она почти уверовала, что Андрей выбрался из школы, направился другой дорогой и потому они разминулись. Ей пришло в голову: а если доберется в Москву раньше, не застанет ее, и тогда потеряются они навсегда. И ее потянуло в путь. Скорее, скорее...

Женщине показалось: Мария колеблется, обдумывает, как ей быть.

– Ось и хозяин казав: хай залишаеться. Як нам буде, так и тоби.

– Вы хорошие люди, спасибо вам, - тихо сказала Мария.
– Но мне надо как-нибудь перейти линию фронта.

– Понятно, - произнес мужчина.
– Понятно. Так вот. До линии фронта уже далеко. Идти долго. Ну, а надо, так надо. Отдохни сегодня, а утром тронешься, раз надумала.

День тянулся непостижимо медленно. Еще медленней тянулась ночь. Мария просыпалась каждый час, каждые полчаса, окна по-прежнему были черные, и она снова погружалась в дрему.