Синие цветы I: Анна

Интересно, а эта осветленная графоманка знает, что такое оргазм?

Не реветь. Ситуация этого явно не заслуживает. И не вслушиваться в тишину, пытаясь различить то, что меня не обрадует.

Я слонялась по комнате, долго, несколько часов, потом прилегла на кровать и в итоге то ли задремала, то сильно задумалась. Из этого состояния меня вырвали в реальность пронзительные крики.

Накинув пальто, убрав плеер в карман, я вышла из комнаты и пошла на вопли. Гостевые комнаты все или почти все были заняты. Сквозь приоткрытые двери я видела людей, спавших одетыми поверх покрывал, вповалку, храпящих на разные лады. Кажется, скандал потревожил только меня. Коридор повернул. Кричали в самой дальней комнате.

Комната оказалась не заперта, и я вошла. Мое сумеречное состояние сделало меня безразличной к соблюдению правил приличия, да и обстановка в этом доме не способствовала. Эти двое не посмотрели в мою сторону, как будто я была лишь сквозняком, протиснувшимся под дверью. Кажется, я уже начинала привыкать к тому, что меня здесь не видят в упор.

Полуголый Науэль сидел на кровати. Выражение его лица было не более эмоционально, чем посмертный слепок. Романтичная графоманка стояла напротив зеркала, облаченная в золотисто-бежевую шелковую ночную рубашку с таким глубоким декольте, что я бы не удивилась, заметив в нем лобковые волосы. С растрепанными волосами и расплывшейся от слез косметикой она выглядела не очень хорошо, демонстрируя, что, в отличие от ее героинь, ей сложно оставаться эталоном внешней безупречности, когда ситуация этому не способствует.

– Ты чудовище! – сказала она с придыханием и театрально прижала ладони к груди. – Ты вернулся лишь для того, чтобы освежить мои раны и покинуть меня снова!

Науэль закатил глаза. Выслушивать эти цитаты из любовных романов у него сил не было. Он заглянул под кровать и вытащил свою футболку.

– Не припоминаю, чтобы вчера я обещал остаться, – судя по раздраженно-тоскливой гримасе и механической интонации, он произносил эту фразу отнюдь не впервые за утро, и ему успело надоесть.

– Как ты бесчувственен, – она заморгала, проливая на щеки новые потоки слез.

– Ну да, ну да… – Науэль натянул мятую футболку и зевнул.

Я, человек-невидимка, прислонилась к стене, сосредоточив взгляд на блондинке. Вчера ее модная стрижка и молодящий цвет волос ввели меня в заблуждение, яркое платье и искусственное освещение сбросили ей еще лет десять, но в дневном свете, с расстояния восьми шагов, я заметила, что кожа у нее тусклая, начинающая увядать, а возле уголков рта уже наметились сердитые морщины. По мешкам, набрякшим под глазами романистки, я догадалась, что пьянки для нее обычное развлечение. Ей было около сорока, может быть, сорока пяти, если учесть, какая груда кремов в цветных баночках громоздилась на ее туалетном столике.

Я слушала их диалог, иногда кажущийся монологом, так много фраз летело с ее стороны и так мало лениво цедилось Науэлем – словно для этой женщины ему и слова жалко. Оба смотрелись неприятно, но именно Науэль будил во мне злость, набухающую и тяжелеющую, как наедающийся слизняк. Науэль был сама апатия. Он и не думал оправдываться в ответ на бросаемые в него упреки: за подруг, которых он трахнул; за ночи, которые он обещал провести с романисткой, в итоге потратив на кого-то другого; за бесчисленные неприятные мелочи, обнажающие его к ней равнодушие. Он едва слушал, больше сосредоточенный на попытке пальцами распутать свои волосы. Только посоветовал:

– Не стоит так напрягаться с бодуна.

Мне казалось, я наблюдаю соревнование, в котором бледная зареванная женщина пытается словить приз за лучший укус, а Науэль побеждает, не задумываясь. Они были неравны. Его безразличие раздирало ее до костей. На ее истерики ему было плевать, как и на нее саму в целом.

– Я была пьяна, когда отправилась с тобой в постель, – рыдала она.

– Я, к счастью, тоже.

Соприкосновение двух согретых алкоголем тел для Науэля значило не больше, чем соприкосновение с незнакомцами в толпе. Ну потерлись немного, делов-то.

– Ты как кот, – выпалила блондинка со злобой. – Просто как кот, который приходит лишь когда хочет жрать!

Забавно. Меня тоже недавно посещали схожие ассоциации.

Науэль завязал шнурок, дважды. Наклоняясь к кеду, он поморщился от боли. После двух пьяных ночей похмелье все-таки настигло его.

– Если ты меня впускаешь, тебя все устраивает, разве нет? Или ты так ничего и не поняла – ни в прошлый раз, ни в позапрошлый?

Она смотрела на него расширенными, полными ярости и боли глазами. Науэля это не трогало. Его глаза были туманными, как это хмурое утро.

– Я подумала, что за четыре года, прошедшие с нашей последней встречи, ты изменился. Что на этот раз ты искренен.

– Что я могу сказать на это… Нельзя быть такой дурой в твоем возрасте.

– Возраст, – повторила она неестественно спокойным голосом и просунула пальцы под тонкую лямку ночной рубашки. То ли с расстройства, то ли с перепоя, пальцы дрожали. Ее взгляд поднялся к люстре с блестящими хрустальными подвесками и замер. – Нельзя быть таким циничным в твоем возрасте, мой дорогой.

– Я играю со взрослыми. Мне пришлось научиться, – усмехнулся Науэль.

Она прошла мимо него, двигаясь неловко, как робот. Раскрыла свою красную блестящую сумочку, достала кошелек и взглянула на стопочку купюр в нем с таким недоумением, точно не имела понятия, как эти гладкие бумажки здесь оказались.

– Деньги, – произнесла она заторможенно. – Это единственное, что тебя по-настоящему интересует, да?

– Допустим, – безразлично согласился Науэль, надевая пальто.

– Ты вообще способен кого-то любить? Просто так, потому что любишь?

Науэль пожал плечами.

– Наверное. Никогда не проверял, – он застегнул первую пуговицу.

– Возьми, – сказала блондинка кротко и протянула Науэлю банкноты. Я всматривалась в ее глаза – пустые, как стекляшки. Моя спина напряглась.

Науэль сгреб деньги и сунул их в карман.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – осведомилась теперь уже далекая от романтики графоманка, вздрагивая от холода. Ее просвечивающие сквозь тонкую ткань соски стали твердыми, как пули.

Науэль поднялся и потянулся, пронзаемый пристальными взглядами двух женщин.

– Нет.

Я словно перестала узнавать его. Этого длинноволосого высокого парня, лениво рассматривающего свое отражение в зеркале, я видела впервые, хотя это был все тот же Науэль, в свете нового знания о нем преобразившийся в нечто совершенно отвратительное. Конечно, мне все было известно давным-давно, но… оставалось каким-то абстрактным. Слово «проституция» вызывало у меня вполне четкие ассоциации – безнадежность, унижение, стыд, и я не могла соотнести все это с тем, кто безнадежен лишь в своем безграничном высокомерии. Презирающий и тот, кого презирают – это же разные люди, да? Я не могла и представить, что кто-то с такой легкостью совместит в себе обе роли.