Синий дым

У самого Пана галстук выполнял приблизительно те же функции-он контролировал выход хозяина из мира творческих грез в мире реальной действительности.

Вот уже много лет Пан снимал галстук и вешал его на дверную ручку своего рабочего кабинета, а им, по прихоти судьбы, были самые разнообразные помещения, начиная от роскошных люксов международных гостиниц до кабины сломанного вездехода где-нибудь в пустыне Центральной Австралии. Он отдавался работе самозабвенно, до полной потери связей с действительностью, но всегда, выходя, он брался за дверную ручку, и галстук, старый галстук, верный молчаливый друг и хранитель, оказывался во взмокшей ладони, терпеливо напоминая: подожди, опомнись, подумай еще раз, все ли так, как надо, ведь за дверью - люди, и тысячелетия с одинаковой тщательностью хранят не только формулу закона Архимеда, но и память о том, как великий грек, открыв этот самый закон, на радостях выскочил на улицу голым, радостно вопя "Эврика!", чем весьма смутил многочисленных прохожих...

Галстук висел на месте. Следовательно, Пан из каюты не выходил.

Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там колыхались только спаянные горизонтом небо и море, а всякая экстравагантность имеет предел. Хотя бы физический-ведь Пан не умеет плавать.

Словом, этот вариант тоже отпал, и обескураженному академику ничего не оставалось делать, как изучать нехитрую топографию каюты.

Он сидел почти у самой двери, и все небольшое пространство перед ним, как на ладони: рабочий стол Пана прямо под распахнутыми иллюминаторами, на столе, между разбросанными бумагами, таблицами и голографиями- изящный ящичек теледиктофона "Память", небрежно перевернутая панель дистанционного управления корабельным видеофоном, наборный диск стереопроектора Всесоюзного неоцентра, который ровно через три с половиной секунды давал любую справку по любой отрасли человеческих знаний. Словом, ничего необычного, если не считать толстенной старинной книги и каких-то диковинных статуэток еще более солидного возраста.

По обе стороны стола - матовые пятна экранов: большой видеофон, два поменьше- стереопроекторы Центра, а вот этот овальный, ощетинившийся тончайшими гранями рубиновых кристаллов, - для просмотра голографических фильмов.

Проектор, примостившийся на подвижной тумбочке справа от круглого винтового стула, открыт-видимо, Пан перед приходом Карагодскогр просматривал что-то...

Где же он сам, в конце концов? Что за детские шутки?

Кроме стола, шкафчика для микрофильмов, большого стеллажа с книгами, каких-то электроизмерительных приборов с целым ворохом разнообразных щупов на длинных цветных проводах, неизвестно зачем попавшего сюда портативного электрооргана и двух кресел, одно из которых занимал Карагодский- в каюте ничего больше не было.

Да, еще зеркало. Вернее, не зеркало, а большая, вполстены зеркальная ширма, за которой - это академик знал точно - тоже ничего нет, кроме кровати, платяного шкафа и туалетного столика.

Зеркальную ширму Карагодский заметил не сразу, хотя в его кабинете была такая же-края зеркала были вделаны в пол, потолок и стену, и потому не существовало границы между настоящим и иллюзорным миром. Каюта казалась в два раза больше, а все вещи повторяли себя - здесь и там, в Зазеркалье. И два академика, насупившись, смотрели друг на друга из одинаковых низких кресел.

– Иван Сергеевич, куда вы пропали? Где вы?

"Где вы?" - повторил академик в зеркале.

Глаза устали от непривычного напряжения, и он снял проклятые очки.

Двойник сделал то же самое, и это окончательно взбесила академика:

– Послушайте, Пан, оставьте ваши штучки! Я вам не кролик и не дельфин, чтобы обучать меня глупым играм. Мы с вами говорили о слишком серьезных вещах, чтобы...

Карагодский замолчал, потому что не мог смотреть, как его изображение высокомерно шлепает губами, передразнивая оригинал, а отвернуться от зеркала не было сил.

– Что же вы замолчали, Вениамин Лазаревич?-раздался елейный голосок Пана.

– Где вы?

– Здесь.

Пан вышел из-за зеркальной Ширмы торжествующий и сияющий, словно совершил что-то весьма остроумное и из ряда вон выходящее.

– Простите, Вениамин Лазаревич, этот небольшой розыгрыш, но я иногда своих студентов так "перевоспитываю". Начитаются умных книг, заучат, как попугаи, умные и бесспорные вещи и начинают прятать за авторитетными ссылками леность собственной мысли...

– Я, кажется, не студент. А что касается лености мысли...

– Простите, я, ей-богу, без намеков. Но даже в нашем с вами возрасте иногда не мешает поиграть. Только с реальными предметами, а не абстракциями. А то действительно до этого... до идеализма недалеко. Вот зеркало. Хорошее зеркало, правда?

– Я не совсем понимаю...

– Хорошее зеркало. Двойное. С другой стороны - то же самое, два шкафа, два столика, два Пана. Мы с вами были сейчас в одной комнате, а не видели друг друга. Между нами было зеркало. Вы видели в нем себя, а я-себя. Понимаете?

– Пока ничего не понимаю.

– Мы лезем к черту на рога в поисках "братского разума", а ведь по сути мы ищем самих себя, свои отражения, а не разум. Мы подсознательно берем себя за эталон разумного существа, в качестве допусков - единственную шкалу: "выше-ниже"-и пытаемся что-то найти на этом обманном пути!

– Вы отрицаете возможность контакта с инопланетным разумом?

– Тысячу раз- нет! Но все эти досужие разговоры о высших и низших цивилизациях - как раз и есть чистейший идеализм, потому что шкала "выше ниже" предполагает чисто количественные градации ..

– - Я с вами согласен, Иван Сергеевич, но вы все-таки не можете не признать, что любая цивилизация - как бы она не отличалась от нашей-должна оставить непременные следы разумной и целенаправленной деятельности...

– Совершенно верно. Но разум качественно иной структуры, чем наш, может иметь и качественно иную цель, чем человечество. Человек в своем развитии создает искусственную среду, все время усовершенствует ее-он строит дома, дороги, машины, осваивает атмосферу, гидросферу, космос-и все это путем создания "второй природы", искусственной среды обитания. Ведь естественная среда ставит непреодолимую стену между нашими потребностями и возможностями. Но создание искусственной среды обитания- это лишь один из бессчетного количества возможных вариантов самосохранения жизни и отнюдь не самый удобный, не правда ли?

– Хорошо, я могу предположить существование цивилизации, для которой искусственная среда необязательна. Хотя, помоему, это чистейший бред. Но допустим. Только ведь даже при таком варианте должна существовать какая-то созидательная работа, какая-то -пусть необычная -форма труда, а труд должен оставлять следы...

– Как вы считаете, в человеческом обществе искусство созидательный труд или нет?

– Что за вопрос? Разумеется.

– Ну, а теперь представьте себе цивилизацию музыкантов и художников...

Карагодский наморщил лоб. Ему представился огромный пляж, окруженный лесами, по которому бродят абсолютно голые люди с хитрыми физиономиями явных бездельников и во все горло распевают песни или рисуют пальцем на песке забавные рожицы. Нечто подобное он видел года два тому назад в Гаграх, в Доме отдыха работников искусства. Ничего более фантастического в голову ему не пришло, и Карагодский снисходительно улыбнулся:

– Не могу, Иван Сергеевич. При всем желании-не могу...

Но Пан, по всей видимости, не шутил. Он продолжал совершенно серьезно: