Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
Антонио не терял терпения.
— Что вы говорите? — спросил он, словно сглатывая слюну, застрявшую у него в горле.
— Что груз ваш. Сделка заключена. Теперь вам следует оплатить товар наличными, — с деланной серьезностью заявил негодяй, мнивший себя финансовым гением.
— Но… — Антонио, казалось, колебался.
Он не изменился в лице, ни один мускул у него не дрогнул, а губы начали невнятно бормотать извинения, заставившие собеседников подавить смех и настаивать на том, что договор заключен — и все тут. Он настаивал, будто в нерешительности и страхе, которые подразумевали отказ от договора, отступление назад, раскаяние, так что великие коммерсанты, теперь уже совсем умирая от смеха, поспешили как можно скорее подтвердить свое предложение, то самое, что еще недавно было требованием
— Ну тогда товар мой. Эти господа являются свидетелями того, что я принимаю условия, — заключил он притворно смиренным голосом.
Еще не полностью осознав происшедшее, купцы не скоро пришли в себя. То, что начиналось как шутка, только что завершилось заключением сделки в присутствии свидетелей, и пути назад уже не было. Они не знали толком, вызвано ли смирение юноши их уговорами, и в этом случае нужно дать задний ход, или же он действует совершенно серьезно, уличив их в обмане. Они решили попробовать и то и другое. Первый путь к отступлению был тут же отрезан, когда стало ясно, что он вовсе ни с чем не смирился, а, напротив, схватил добычу с решительностью орла; тогда они попытались убедить парня, показавшегося им вначале неплатежеспособным, что они необдуманно поспешили заключить сделку и что все было не чем иным, как шуткой, желанием весело провести время; но Антонио не принял в расчет никаких доводов.
— Сделка состоялась, — сказал он, и его взгляд вновь обрел решительность и жесткость. — Где вы хотите подписать договор о продаже? Сейчас же. — И он вытащил платежное обязательство, в которое успел обратить двенадцать с лишним тысяч песо, подтверждая таким образом свои слова. Изумление шутников было неописуемо. Но потом они вслух принялись рассуждать о том, что, возможно, лучше уж так, чем потерять партию целиком.
У Антонио деньги еще и остались. Судя по всему, дельце у него выгорело хорошенькое. Он был уверен, что в тот день состоялось его крещение в качестве финансиста, и окончательно убедился в этом, увидев, что над еле заметной линией горизонта показался фрегат. Удостоверившись, что это его корабль, он указал на него:
— Я все погружу туда.
Люди, которые все подходили и подходили, привлеченные известием о сказочной сделке, которую заключил галисийский юнец с одним из самых крупных фрахтовых торговцев во всем Кадисе, — известием, распространенным, казалось, тем же ветром, что принес фрегат, — были окончательно ошеломлены, увидев, как столь же театрально, сколь и своевременно корабль появился на горизонте. Когда Антонио понял, что фрегат встал на якорь в ожидании прилива и подходящего для швартовки ветра, он подплыл к нему на лодке и поднялся на борт. К тому времени он уже договорился с морскими властями, что судну следует пришвартоваться как раз возле сероватых глиняных сосудов. Остальные товары, предназначенные для Рибадео, он приказал сложить там же. При этом всех поразила его невозмутимость и взгляд, который наконец-то был замечен.
Поднявшись на борт, он без всяких обиняков выпалил одним духом, без какой-либо подготовки, не оставляя места сомнениям, Маноло Пидре:
— Если у тебя нет места в трюмах, тебе придется соорудить навес на палубе.
— Для чего? — спросил Пидре совершенно спокойно.
— Для оливкового масла, — ответил Антонио, глядя ему прямо в глаза.
— Ты что, с ума сошел?
— Смотри… — И указал ему на край пристани.
Капитан на мгновение задумался и наконец ответил:
— Место-то у меня есть, но я ничего о нем не знал. Откуда оно взялось?
— Я только что его купил, — ответил Ибаньес.
— Мир принадлежит смельчакам, — сказал Пидре.
— Все уже оплачено, и у меня еще остались деньги. — Голос Ибаньеса звучал сухо, отчужденно, как будто это не имело для него никакого значения, либо заслуживало лишь пренебрежительной оценки, или же словно его собеседник не
мог должным образом оценить его поступок.— Кто отвечает за это? — прервал его Пидре, будто не понимая намека.
— Тот, кто и раньше. Не беспокойся, теперь он на лучшем содержании.
Мануэль Пидре выжидательно посмотрел на него, но Антонио больше ничего не стал ему разъяснять.
— У тебя что, были деньги? Ты уже выручил?.. — спросил капитан, и в голосе у него звучала явная озабоченность.
— Я воспользовался теми, что получил, — объяснил Антонио, глядя в сторону и будто не придавая сказанному особого значения.
— Как? Ты с ума сошел…
Когда наконец Антонио Ибаньес удосужился поведать Маноло Пидре некоторые подробности этой неожиданной и безумной сделки, умолчав об остальных, Пидре пришел в еще больший восторг и предложил захватить также и вино, заполнив оставшееся пространство. Он сам готов был вложить часть своих сбережений в эту авантюру, если они решат заставить всю палубу. Так они и сделали. Антонио вложил остаток денег и еще некоторую сумму, полученную в результате предыдущих сделок, и судно вышло из кадисского порта с маслом и вином, рисом, сахаром и ромом, какао и кофе, забитое до отказа.
Плавание с трюмом, набитым деньгами, и сердцем, разрывавшимся от надежд, вызывало душевное волнение. Дул попутный ветер, для молодого идальго из Оскоса ветер всегда был попутным, но на горизонте в любой миг мог возникнуть силуэт каперского судна на службе у его утонченного британского величества и положить конец всему, что наполняло смыслом жизнь посреди этого моря, которое, если бы не легкие волны и едва заметные зубчатые белые завиточки, было бы подобно зеркалу, отражавшему полет чаек, альбатросов и даже какой-нибудь летучей рыбы, стрелой взметнувшейся в воздух в стремительном бегстве от киля корабля. Не было слышно ничего, кроме рокота моря, мягкого гудения ветра в вантах и шкотах, иногда потрескивания парусов, бьющихся друг о друга или о мачты; когда руки рулевого на мгновение теряли твердость, штурвал дергался и корабль начинал дрейфовать, на миг отклоняясь от наиболее разумного курса.
Большую часть времени Антонио проводил на баке верхней палубы, внимая распоряжениям помощника капитана и стараясь не нарушать уединение самого капитана, насколько это позволяло ему любопытство, или всматриваясь в горизонт в надежде обнаружить там хоть какой-нибудь признак жизни. Но он так ничего и не увидел. Улетели альбатросы, исчезли чайки, да и летучие рыбы не являли более чудо своего полета. Лишь отдельные рваные облака изредка появлялись над линией горизонта. Это были призраки, и сие успокоило его, ибо на протяжении почти всех дней плавания он только и делал, что спрашивал себя, сколько же еще времени будет дуть этот слабый ветерок ниоткуда, летевший над морем и обдувавший их тихо и спокойно.
Почти полная луна сияла на фоне еще высоко стоящего предвечернего солнца, и Антонио созерцал ее округлость, зависшую на небесном своде в своем серебряном одиночестве посреди синего неба, такого чистого в своей прозрачности, что всякий, кто смотрел на него погруженный в свои мысли, готов был заплакать. Понятно было, почему древние так поклонялись ей. Если Бог не есть это слепое око, вознесенное над миром, то Он есть ничто, говорили они. Но он тут же бросал взгляд на все еще сиявшее в небе солнце и думал, что и это сверкающее око, вознесенное над миром, тоже есть Бог. И море тоже, море — это тоже Бог.
Напуганный своей дерзостью, пораженный своим пантеизмом, беззащитный перед тайнами бытия, Антонио Ибаньес вознес молитву Богу, с малых лет пребывавшему в его сердце, прося у него прощения за свой неукротимый дух.
«Я благоговею перед творениями рук Твоих, о Господи, пред солнцем и луной, землей и ветром, морем и даже грозой: ведь разве не в Тебе воплощено единство материи?» — осмелился он помыслить, тут же испугавшись своей непочтительности.
Бог един и триедин, вспомнил он. Тогда он решил прочесть тридентский Символ веры и почувствовал себя спокойнее. А луна тем временем по-прежнему висела в самом центре небосвода, все так же чуждая всему; и таким же далеким оставалось солнце за кормой, согревая ему спину в тот еще совсем не столь поздний час. Это было воистину прекрасное плавание.