Синий перевал

Селивестров понимал — некуда. В поселке и на территории комбината все водопроводы уже уложены в траншеи, засыпаны землей, установлены водоразборные колонки, смонтированы краны. Дело — за водой, которую сам Селивестров еще не знает, где взять.

Поэтому майор неразговорчив и хмур, хотя в машине весело. Молоденький шофер, Гибадуллин и Ваня Зубов оживленно обсуждают важное сообщение из Казани, где у помпотеха родился сын-первенец весом в три с половиной килограмма. Никто из них понятия не имеет — много это или мало, и по этому поводу в адрес папы-Гибадуллина сыплются добродушные подначки. Празднично настроенный родитель прощает юным спутникам нарушение субординации и грозится вырастить из сына если не Героя Советского Союза, то уж знаменитого генерала обязательно.

Бездетный Селивестров тоже не знает, много или мало — три с половиной килограмма, — и в глубине души немного завидует расхваставшемуся помпотеху. Это, однако, не мешает ему размышлять о загадке: что все же означает название Синий перевал?

Зангартубуевка оказалась небольшой деревенькой. Половина домов стоит с заколоченными окнами. Выбравшись из «виллиса», Селивестров долго озирается, удивляясь людям, покинувшим такое веселое, зеленое место. Сразу за огородами кучно теснятся белые березки, на отяжелевших ветвях которых набухают почки. Внизу (деревня на угоре), куда хватает глаз — деревья, кусты. Для полустепного края местность и впрямь нарядная.

— Кто у вас здесь может все колодцы показать? — поздоровавшись, обращается майор к вышедшей из ворот ближнего дома женщине.

— Дед Лука. Он тутошний, — подумав, отвечает она. — Вон на том порядке шестой дом с краю.

Дед Лука оказывается древним, замшелым, но чрезвычайно общительным стариком. Он, очевидно, радехонек приезжим людям. Охотно рассказывает и о себе, и о деревне:

— Точно. Хутор Татарским до гражданской войны назывался. Народ? Правдось, съезжает народ. Хлебушко ныне сеять негде стало. Как на грех, два года кряду по весне засуха. И буря за бурей — крыши с изб срывало. А уж голехонькая родящая-то земля, стало быть, вся в пыль…

— Что, весь плодородный слой сдуло?

— Сдуло, мил человек, сдуло. Не растет почти ничего. Лес корчевать некому — мужички на войне, в эмтээсе тракторишек тоже ничего, со скотиной поджились. Стало быть, какие семьи и разбрелись по соседним деревням, а кто в Песчанку…

— А вы почему остались?

— Дык как сказать… — дед грустно крестится. — Куда я с родного погосту? Деды мои, тятя с матерью, жена тутося схоронены. Два сына в гражданскую… Куда я от них? Даст бог, перебьюсь как-нибудь. Вон сноха да двое внучков на руках…

— Вы местный уроженец?

— А как же… Еще дед моего деда тутось поселился.

— Так… — Селивестров оглядывается, увидев сруб колодца, подходит к нему. — Это ваш, вы копали?

— Нет, тятя мой.

— Глубокий?

— Не шибко. Пять сажен. При мне рыли.

— Камни были?

— Нету. Сплошь глина, суглинок, супесь… Вон в огороде я сам копал. Тамося та же история.

— Вода солоноватая?

— Дык как сказать… Мы привышные. Вот только мало ее. Летом, стало быть, аж до дна вычерпываем. Угощайтесь, не жалко… Бадья на месте. Не хороним…

Ваня Зубов с Гибадуллиным извлекли ведро воды, набирают в бутылки пробы. Потом поочередно прикладываются к краю ведра. Прикладывается и майор. Вода и в самом деле чуть солоновата на вкус — такая же, как во всех колодцах Песчанского района. Сделав несколько глотков, Селивестров разочарованно отходит от сруба.

— Вода как вода… — бормочет дед Лука. — Вот в сабуровском колодце — енто да! В праздники, стало быть, на чай да на еду оттудова берем. Хоть и далече… Сладка водица!

— В сабуровском? — переспрашивает майор. — Где это?

— Енто на околице. Аж у старой поскотины.

— Вы не покажете нам?

— Можна. Отчегось не показать… — И дед Лука, опираясь на такой же, как он сам, почерневший, высохший березовый посох, семенит по улице, обходя редкие лужи.

Селивестров с надеждой глядит на его худую, сутулую спину и начинает волноваться.

— Глубокушший сабуровский-то колодец, — словоохотливо поясняет на ходу дед Лука. — Восемь лет тому, меряли мужики. Аж пятнадцать сажен! Сруб лиственный — лес издаля привезенный.

— Кто его копал?

— А никто не знат. Кличут сабуровским, хошь усадьба та, сколь народ помнит, Пупыревых была. Там и тепереся Клавдя Пупырева живет. Муж-то на войне…

Старая блестящая цепь ползет из колодца ужасно медленно. Так, по крайней мере, кажется Селивестрову. Он топчется возле древнего лиственничного сруба и ждет не дождется появления бадьи.

— Из деревянной посудины ента вода слаще, — тараторит не умеющий молчать дед. — Клавдя, ташши-ка ковшик!

Первым пьет Селивестров. Он делает маленький глоток, затем другой и начинает пить быстро и емко. Такой вкусной воды он, кажется, не пивал ни разу в жизни. Только в карбонатных породах Урала бывает такая вода. Это майор отмечает для себя как-то так, попутно, в силу практической привычки.

Шофер, Гибадуллин и Ваня Зубов с любопытством глядят на своего командира. Ждут обычного вздоха разочарования. Но, передав помпотеху ковш, Селивестров вдруг хватает деда Луку под мышки и, как малыша, подымает в воздух:

— Ну, дедушка, спасибо! Знатной водичкой угостил!

Опешивший дед беспомощно болтает тонкими кривыми ногами, бормочет растерянно:

— Э… э… э… паря…

Все находящиеся во дворе, в том числе и дородная Клавдия, громко хохочут.

— Вот что, — говорит Гибадуллину майор, поставив старика на землю, — садись на машину, осмотри хорошенько подъезды — и на базу. Электроразведчиков сюда. Два станка колонкового бурения и ударник тоже сюда. В полном комплекте. Понятно?

— Будет выполнено!

— Здоров, чертяка! — морщась, щупает бока дед Лука. — Ентак и дуба сыграть можно…

— Живи, дедушка, живи! — широко улыбается ему Селивестров и тут только замечает, какие ветхие пиджачишко и брючонки на старике. Поворачивается к Гибадуллину. — Ты вот что… Передай Крутоярцеву, чтобы прислал сюда комплект обмундирования. Поменьше размером.

— Есть! Переслать комплект обмундирования помельче, сахару, чаю и консервов.