Синий Шихан (Роман 1)

Девушки, толкая друг друга, стали выходить. Хотела выскользнуть и Марфуша, но отец поймал ее за розовый поясок и удержал со словами:

– Ты, дочка, останься. Вам поговорить надо... Я уж мешать не буду. Помиритесь да приготовьтесь, может, поедем...

– Далеко?
– сжимая руками огнем горевшие щеки, спросила Марфа. Она так была свежа и хороша в своей девичьей растерянности, что Митька опустил голову и не знал, куда девать глаза.

– После скажу, - неопределенно ответил Авдей Иннокентьевич.

Насупив брови, он волком посмотрел на Митьку, поскрипывая модными башмаками, вышел.

– Ну что, Дмитрий Александрович?

– отрывая листья герани и не глядя на гостя, спросила Марфа. Кроме жалости к этому грустному и притихшему парню в измятой малиновой рубахе, в душе девушки ничего не было. Но все окончилось быстро и для обоих странно и неожиданно.

– Они, они... Марфа Авдеевна, душу из меня выпотрошили...
– дрожащим голосом прошептал Митька и, швырнув к порогу касторовую фуражку, упал головой на взбитые подушки. Вцепившись руками в кудрявые волосы, рвал их, крутил головой, вздрагивая большим телом, безудержно плакал.

Глядя на него, не выдержала и Марфа. Успокоившись, Митька рассказал ей все, как на исповеди. Марфа принесла таз и ковш с водой, заставила его умыться. Сама полила ему на руки. Целебна бывает жалость и доброта русской женщины... Они сели рядышком. Он плакал и рассказывал про свою сумбурную жизнь, а она слушала его и жалела...

Тем временем Авдей Иннокентьевич заканчивал со священником Сейфуллиным короткий разговор. В открытое окно было видно, как отбивались от овода запряженные в тарантас саврасые кони. Кучер в синей сатиновой рубахе, откинувшись назад и натянув вожжи, едва их сдерживал.

– А венчать попрошу на дому, - наставительно говорил Авдей Иннокентьевич отцу Николаю.

– Не полагается... На то церковь есть. Да и странное вы дело затеваете, господин Доменов, - хмуря мохнатые брови, говорил священник. Я завтра должен его с другой венчать, и плата внесена...

– Я же объяснил вам, что парня обманом завлекли, под уголовную статью подвели! На поруки мне пришлось его взять... Ежели на то пошло, так он и дочери-то моей не стоит.

– Тогда зачем же повенчать хотите?

– А это уж мое дело. Посвящать вас во все подробности я не обязан, отец Николай. Может, тут старый грех надо прикрыть... Зачем вам это знать?

Авдей Иннокентьевич шел на все и говорил, что взбредет ему в нетрезвую голову. Теперь уже главной причиной этой скорой и несуразной свадьбы были не Шиханские прииски, как это думал Сейфуллин, а молодая вдовушка... Упрямый и взбалмошный золотоприискатель ради нее готов был на все.

– Пусть придет сам жених, я поговорю с ним, - не сдавался отец Николай.
– Я уже деньги получил и запись приготовил.

– Подумаешь, какая беда! Я могу еще раз заплатить.
– Доменов достал объемистый кошель и высыпал на стол чуть не половину - золотыми пятерками и десятирублевками.
– И прежнюю плату при себе оставьте...

– Мне, господин Доменов, лишнего не надо, - смущенно сказал священник.
– Все равно, пока с женихом не увижусь, венчать не буду.

– Ну и черт с тобой!
– переходя на "ты", объявил Доменов.
– Да я по дороге в город в любой станице могу перевенчать! Десять раз их мужем и женой сделаю! Чем кочевряжиться, ты лучше бы чарку гостю поднес...

– Это можно. Извини, я сейчас...

– захлопотал отец Николай и, поднявшись, достал из шкафа графинчик.

Выпили по одной, затем по другой, и беседа пошла тихо и мирно.

– Я сам скоро женюсь и к тебе венчаться приеду, - говорил Авдей Иннокентьевич.

– И тебя можно... Только смотри, башка, на молодой-то не женись, басил отец Николай.
– Больно уж хлопот с ними много.

– На старости лет, ангел мой, всегда к молодой тянет. Я к ней, как турецкий паша, евнухов приставлю... Ну поедем, что ли?

– Поедем так поедем, нам что... Только ежели бы ты мне угрожать с тал, не поехал бы. Но знай: прежде чем повенчать, я с ними с обоими поговорю.

– Толкуй сколько угодно. Я ведь тотчас же в город их отвезу, признался Доменов.
– Там и свадьбу гулять будем.

– Это тоже правильно делаешь, а то какой-нибудь грех выйдет, согласился Сейфуллин и стал собираться.

Венчание происходило в доме атамана, в горнице с наглухо закрытыми ставнями. Митька, словно утратив способность думать, на все согласился беспрекословно. Розовая от смущения невеста, зная, что она приносит жертву ради спасения Митьки от каторги, чувствуя себя в какой-то степени героиней, старательно исполняла все, что требовалось.

В другой комнате вместе с женой и дочерьми Туркова суетливо хлопотала расфуфыренная Аришка, расставляли столы и закуску. По углам сидели немногочисленные родственники, не поместившиеся в горнице, где происходило венчание. Здесь же находился и Иван. Он от души гордился новым родством и посматривал на всех свысока.

На дворе яростно жевали удила четыре тройки и две пары запряженных лошадей.

– Бабы, девки, пляши-и!
– спустя час кричал раскрасневшийся Авдей Иннокентьевич.

От топота ног и пьяных выкриков вздрагивал турковский дом. После всех передряг Митька пил стакан за стаканом и почти не пьянел. Он часто поворачивал голову, целовал Марфу в горячие, влажные губы и, тупо вращая глазами, с тоской думал об Олимпиаде. Подсевшая к Марфе пьяная Аришка что-то шептала ей на ухо и тоже беспрестанно чмокала в щеку.

Иван и братья Полубояровы затянули казачью песню.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В окнах маленькой избушки на краю станицы мерцал огонек. Олимпиада несколько раз принималась читать письмо от Митьки, вскакивала, ходила по комнате, падала на кровать, кусая подушки, вспоминала разговор с купцом, который доставил ей письмо...

"Хорошо, что быстро ушел, а то я его без глаз бы оставила. В такую минуту, толстый дурак, свататься вздумал... Господи боже мой, - молилась Олимпиада, - дай мне силушки, чтобы в Урал-реку броситься!"

В доме Печенеговой оставаться было нельзя, да и Зинаида Петровна сразу переменилась к ней. А ведь до этого ходила вокруг и пела пташечкой. В чем была Олимпиада, в том и ушла. Возвращалась берегом Урала, задами, чтобы никто не видал ее позора.

"Ах, Митя, разнесчастный ты мой, - старалась пожалеть его Липушка, но в душе вместо жалости поднимались ненависть и озлобление за то, что тряпкой оказался, а не казаком.
– Я бы с тобой и в Сибирь-каторгу пошла... А может, у меня теперь ребеночек народится?.. Господи, чтобы только теперь не народился!.."