Синяя книга. Петербургский дневник (1914-1918)

«Вон он где изымать-то меня хочет», — промелькнуло в голове Силантия Кузьмича, и он похолодел от ужаса.

Руки его задрожали, колени подогнулись.

А Пафнут переобулся уже, увидел его, узнал и пошел к нему навстречу. Лицо радостное такое, улыбающееся… Глаза так и светятся…

— Кто это?.. Это вы, Силантий Кузьмич? — спросил он ласковым, но, как казалось Толстопятову, вкрадчивым голосом. — Христос Воскресе, Силантий Кузьмич!

Пафнут потянулся поцеловать мельника и сунул в его руку что-то небольшое, круглое, холодное…

— Во… во… истину! — прошептал в страхе Силантий Кузьмич и с ужасом попятился от объятий Пафнута. — Это что ж у тебя такое? — спросил он, отстраняя от себя руку своего врага.

— Яичко вам… По христианскому обычаю…

— Яичко?.. Ах, да… да… Спасибо, брат… Погоди, сейчас и я тебе в ответ…

Силантий Кузьмич поспешно опустил руку в мешочек, но вместо яйца там только камень ему попался. И вмиг будто молнией осенило мужика: «Господи! Враг мой, кровный враг, которого я же сам обидел и разорил по жадности своей, и тот для меня яичко у себя нашел ради Твоего Светлого Воскресения. А я… что приготовил ему?.. Не давать же ему камень вместо яйца!»

И больно, стыдно и неловко стало ему. В первый раз у него все перевернулось внутри. Понял он свой дикий, бесчеловечный поступок, и бесконечная жалость к этому кроткому, стоявшему перед ним мужику и стыд до жгучей боли в душе объяли его. Слезы застлали глаза, что-то заклокотало в горле. Силантий Кузьмич упал перед Пафнутом на колени и, обнимая его ноги, молил:

— Пафнутушка, голубчик, прости ты меня, Христа ради!.. Все, все и за всех прости… Сегодня Воскресшим Господом прошу тебя я о том. А что я неправильно взял у тебя и у других, я все отдам обратно. Пойдем, с тебя первого начну.

И, подхватив изумленного Пафнута под руку, Толстопятов повел его к своему дому.

— Вот твоя коровка, бери, а овес с гречихою я ужо сам привезу… с лихвою… А это вот за бесчестье тебе. — И он сунул в руку Пафнута десятирублевый золотой.

Не помня себя от радости, возвращался Пафнут домой, ведя за собой на веревочке свою Буренушку. Что было силы застучал он в ворота своего дома. Выбежала жена отпереть ему, да в изумлении всплеснула руками:

— Чтой-то, прости Господи, да ты никак с ума сошел, воровством занялся в такой день! Откуда у тебя Буренушка?

Но по сиявшему лицу Пафнута видно было, что не воровством вернул он свою Буренушку.

— Нет, Маша, это Бог возвратил! — ответил он. — А это вот, — показал он деньги, — дало нам красное яичко.

Фёдор Сологуб (1863–1927)

Белая мама

I

Приближалась Пасха. Эспер Константинович Саксаулов был в смутном, томительном настроении. Началось это, кажется, с того, что у Городищевых его спросили:

— Где вы встречаете праздник?

Саксаулов почему-то замедлил ответом. Хозяйка, полная дама, близорукая, суетливая, сказала:

— Приходите к нам.

Саксаулову стало досадно, — не на барышню ли, которая, при словах матери, быстро глянула на него и сейчас же опять отвела глаза, продолжая разговор с молодым приват-доцентом?

В Саксаулове маменьки взрослых дочек еще видели жениха, что его раздражало. Он считал себя старым холостяком, — а ему было всего тридцать семь лет. Он резко ответил:

— Благодарю вас. Я всегда провожу эту ночь дома.

Барышня взглянула на него, улыбнулась и спросила:

— С кем?

— Один, — с оттенком удивления в голосе ответил ей Саксаулов.

— Вы — мизантроп, — сказала госпожа Городищева, как-то кисло улыбаясь.

Саксаулов дорожил своею свободой. Порою ему казалось странным, что и он когда-то был близок к женитьбе. Теперь он обжился в своей небольшой, со строгим вкусом убранной квартире, привык к своему камердинеру, пожилому, степенному Федоту, и к его не менее степенной жене Христине, готовившей Саксаулову обед, — и убедил себя, что не женится из верности к своей первой любви. На самом же деле сердце его холодело от равнодушия, порожденного одинокой, рассеянной жизнью.

У него было независимое состояние, отец и мать его давно умерли, близких родных не было. Он жил уверенно и спокойно, числился при каком-то ведомстве, был близко знаком со всем современным в литературе и искусстве и эпикурейски пользовался благами жизни, — а сама жизнь казалась ему пустою, бесцельной. Если бы не одна светлая, чистая мечта, порой навещавшая его, он стал бы и совсем холоден, как многие.

II

Его первая и единственная любовь, закончившаяся до расцвета, заставляла его по вечерам иногда грустно и сладостно размечтаться. Лет пять тому назад встретился он с молодой девушкой, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Бледная, нежная, с тонким станом, голубоглазая, светлокудрая, она казалась ему почти неземным созданием, порождением воздуха и тумана, случайно и ненадолго занесенным судьбой в городской шум. Ее движения были медленны; нежный, ясный голос ее звучал слабо, как ропот ручья, плещущего на камни тихие струи.

Саксаулов — случайно ли это было или нет — всегда видел ее в белом платье. Впечатление белого сделалось в нем нераздельным с мыслью об ней. Само имя ее, Тамара, всегда казалось ему белым, как снег на горных вершинах.

Он стал бывать у родителей Тамары. Не раз уже решался он сказать ей те слова, которыми связываются людские судьбы. Но она всегда уклонялась: в глазах отразятся страх и тоска, она встает и уходит. Но что ее страшило? Саксаулов читал на ее лице признаки девственной любви: глаза ее оживлялись, когда он входил, и легкий румянец разливался по ее щекам.

Но вот в один, вечно памятный для него, вечер она выслушала его. Была ранняя весна. Еще недавно вскрылись реки, и нежным зеленым пухом одевались деревья. В городской квартире Тамара и Саксаулов сидели у открытого окна над Невой. Не заботясь о том, что и как скажет, он говорил нежные, страшные ей слова. Она побледнела, как-то неопределенно и слабо улыбнулась и встала. Ее тонкая рука трепетала на резной спинке стула.

— Завтра, — тихо сказала Тамара и вышла.

Саксаулов долго, с напряженным ожиданием, смотрел на дверь, за которой скрылась Тамара. Голова у него кружилась. Ветка белой сирени бросилась ему в глаза, — он зачем-то взял ее с собой и ушел, не простившись с хозяевами.

Ночью он не мог заснуть. Он стоял у окна, смотрел в темные, потом опять к утру просветлевшие, уличные дали, улыбался и сжимал белую ветку сирени. Когда стало светло, он заметил, что пол в его комнате усеян белыми лепестками сирени. Это показалось Саксаулову смешным и наивным. На его ночные волнения пахнуло холодком. Он принял ванну, почувствовал себя почти уравновешенным и поехал к Тамаре.

Ему сказали, что она больна, — где-то простудилась. И уже никогда больше Саксаулов не видел ее: через две недели она умерла. Он не пошел на ее погребение. Ее смерть оставила его почти спокойным, — и уже не мог он понять, любил ли ее, или то было краткое, преходящее обаяние.