Сирены Титана

— Конечно. Как только мы ее получили, мы сразу начали действовать.

— Действовать? Как действовать? — сказал я заинтригованно.

— Искать вам замену. Мы думали, вы тут же покончите с собой.

— Надо было бы.

— Я чертовски рад, что вы этого не сделали, — сказал он.

— А я чертовски сожалею, — сказал я. — Знаете, человек, который так долго был связан с театром, как я, должен точно знать, когда герою следует уйти со сцены, если он действительно герой. — Я хрустнул пальцами. — Так провалилась вся пьеса «Государство двоих», обо мне и Хельге. Я не включил в нее великолепную сцену самоубийства.

— Я не люблю самоубийств, — сказал Виртанен.

— Я люблю форму. Я люблю, когда в пьесе есть начало, середина и конец, и если возможно, и мораль тоже.

— Мне кажется, есть шанс, что она все-таки жива, — сказал Виртанен.

— Пустое. Неуместные слова, — сказал я. — Пьеса окончена.

— Вы что-то сказали о морали?

— Если бы я покончил с собой, как вы ожидали, до вас, возможно, дошла бы мораль.

— Надо подумать, — сказал он.

— Ну и думайте на здоровье.

— Я не привык ни к форме, ни к морали, — сказал он. — Если бы вы умерли, я бы сказал, наверное: «Черт возьми, что же нам делать?» Мораль? Огромная работа даже просто похоронить мертвых, не пытаясь извлечь мораль из каждой отдельной смерти. Мы даже не знаем имен и половины погибших. Я мог бы сказать, что вы были хорошим солдатом.

— Разве?

— Из всех агентов, моих, так сказать, чад, только вы один благополучно прошли через войну, оправдали надежды и остались живы. Прошлой ночью я сделал ужасный подсчет, Кемпбэлл, вычислил, что из сорока двух вы оказались единственным, кто не только был на высоте, но и остался жив.

— А что с теми, от кого я получал информацию?

— Погибли, все погибли, — сказал он. — Кстати, все это были женщины. Их было семеро, и каждая, пока ее не схватили, жила только для того, чтобы передавать вам информацию. Подумайте, Кемпбэлл, семь женщин вы делали счастливыми снова, снова и снова, и все они в конце концов умерли за это счастье. И ни одна не предала вас, даже после того, как ее схватили. И об этом подумайте.

— У меня и так хватает, над чем подумать. Я не собираюсь приуменьшать вашей роли учителя и философа, но и до этого нашего счастливого воссоединения мне было о чем подумать. Ну и что же со мной будет дальше?

— Вас уже нет. Третья армия избавилась от вас, и никаких документов о том, что вы прибыли сюда, не будет. — Он развел руками. — Куда вы хотите отправиться отсюда и кем вы хотите стать?

— Не думаю, что меня где-нибудь ожидает торжественная встреча.

— Да, едва ли.

— Известно ли что-нибудь о моих родителях?

— К сожалению, должен сказать, что они умерли четыре месяца назад.

— Оба?

— Сначала отец, а через двадцать четыре часа и мать, оба от сердца.

Я всплакнул, слегка покачал головой.

— Никто не рассказал им, чем я на самом деле занимаюсь?

— Наша радиостанция в центре Берлина стоила дороже, чем душевный покой двух стариков, — сказал он.

— Странно.

— Для вас это странно, а для меня нет.

— Сколько человек знали, что я делал?

— Хорошего или плохого?

— Хорошего.

— Трое, — сказал он.

— Всего?

— Это много, даже слишком много. Это я, генерал Донован и еще один человек.

— Всего три человека в мире знали, кто я на самом деле, а все остальные… — Я пожал плечами.

— И остальные тоже знали, кто вы на самом деле, — сказал он резко.

— Но ведь это был не я, — сказал я, пораженный его резкостью.

— Кто бы это ни был, это был один из самых больших подонков, которых знала земля.

Я был поражен. Виртанен был искренне возмущен.

— И это говорите мне вы, вы же знали, на что меня толкаете. Как еще я мог уцелеть?

— Это ваша проблема. И очень немногие могли бы решить ее так успешно, как вы.

— Вы думаете, я был нацистом?

— Конечно, были. Как еще мог бы оценить вас достойный доверия историк? Позвольте задать вам вопрос?

— Давайте.

— Если бы Германия победила, завоевала весь мир… — Он замолчал, вскинув голову. — Вы ведь лучше меня должны знать, что я хочу спросить.

— Как бы я жил? Что бы я чувствовал? Как бы я поступал?

— Вот именно, — сказал он. — Вы, с вашим-то воображением, должны были думать об этом.

— Мое воображение уже не то, что было раньше. Первое, что я понял, став шпионом, это что воображение — слишком большая роскошь для меня.

— Не отвечаете на мой вопрос?

— Теперь самое время узнать, осталось ли что-нибудь от моего воображения, — сказал я. — Дайте мне одну-две минуты.

— Сколько угодно, — сказал он.

Я мысленно поставил себя в ситуацию, которую он обрисовал, и то, что осталось от моего воображения, выдало разъедающе циничный ответ.

— Есть все шансы, что я стал бы чем-то вроде нацистского Эдгара Геста [33] , поставляющего ежедневный столбец оптимистической рифмованной чуши для газет всего мира. И когда наступил бы старческий маразм — закат жизни, как говорят, я бы даже, наверное, пришел к убеждению, что «все к лучшему», как писал в своих куплетах. — Я пожал плечами. — Убил бы я кого-нибудь? Вряд ли. Организовал бы вооруженный заговор? Это более вероятно: но бомбы никогда не казались мне хорошим способом решать дела, хотя они, я слышал, часто взрывались в мое время. Одно могу сказать точно: я больше никогда не написал бы ни единой пьесы. Я потерял этот дар.

33

Эдгар Гест (1881-1959) — очень популярный в 1910-1930 годы авторсентиментальных псевдонародных стишков, которые он ежедневно печатал в газете «Детройт фрее пресс».

Я мог бы сделать что-нибудь действительно жестокое ради правды, или справедливости, или чего-то там еще, — сказал я своей Звездно-Полосатой Крестной, — только в состоянии безумия. Это могло случиться. Представьте себе, что в один прекрасный день я мог бы в трансе выскочить на мирную улицу со смертоносным оружием в руках. Но пошло бы это убийство на пользу миру или нет — вопрос слепой удачи.

Достаточно ли честно ответил я на ваш вопрос? — спросил я его.

— Да, спасибо.

— Считайте меня нацистом, — устало сказал я, — считайте меня кем угодно. Повесьте меня, если вы думаете, что это поднимет общий уровень морали. Моя жизнь не такое уж большое счастье. У меня нет никаких послевоенных планов.

— Я только хотел, чтобы вы поняли, как мало мы можем для вас сделать. Я вижу, вы поняли.

— Что же вы можете?

— Достать фальшивые документы, отвлечь внимание, переправить в такое место, где вы сможете начать новую жизнь, — сказал он. — Какие-то деньги, немного, но все-таки.

— Деньги? И как оценивается моя служба в деньгах?

— Это вопрос традиции, — сказал он. — Традиция восходит по меньшей мере к временам Гражданской войны.

— Вот как?

— Жалованье рядового. Я считаю, что оно причитается вам со дня нашей встречи в Тиргартене до настоящего момента.