Сириус

— В этом не может быть сомнения.

Пятого июня оказалось, что разведчики Эверта донесли о громадных силах противника и многочисленной тяжелой артиллерии, собранных против участка Западного фронта. Эверт считал атаку обреченной на провал. Он испросил разрешения верховного главнокомандующего воздержаться от нее, а удар перенести в другое место — к Барановичам. Государь разрешил. Все стало ясно. Случилось то, чего Брусилов боялся: куропаткинцы лишают его поддержки и позволяют неприятелю снимать с неугрожаемых участков своего фронта столько войск, сколько надо, чтобы создать заслон против брусиловского наступления.

И не было властной руки в Ставке, чтобы сместить или отдать под суд нарушителей приказа.

Но однажды: «Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю!» — телеграмма с Кавказа.

Великий князь Николай Николаевич приветствовал первого победоносного генерала русской армии. А потом — дружный хор поздравлений и восторгов всей страны.

«Наши взоры, наши помыслы и упования прикованы к геройской и несокрушимой армии, которая, полная самоотверженности, сметает твердыни врага и идет от победы к победе», — писали министры, члены Думы, студенты, учителя, школьники, духовенство, простые мужики и рабочие.

«С восторгом преклоняясь перед подвигами армии, мы одушевлены стремлением по мере всех сил своих служить ей и, чувствуя в эти дни вашу твердую руку, глубокую мысль и могучую русскую душу, всем сердцем хотим облегчить вам ваше почетное славное бремя».

Вся Россия, истомившаяся по добрым вестям с войны, по восстановлению русского имени, видела в начальнике Юго-Западного фронта национального героя, подарившего родине, посреди невзгод и поражений, светлый час победы. Пришла телеграмма от верховного главнокомандующего — несколько сухих слов благодарности.

Император Николай II никогда не умел благодарить, не умел разговаривать с войсками и поднимать дух добрым словом.

В душе он задет был брусиловскими победами, для успеха которых ничего не сделал, и все сделал, чтобы помешать им. Позволив перенести удар к Барановичам, он через несколько дней писал царице о безнадежности этой операции «по той старой причине, что многие из наших командующих генералов — глупые идиоты, которые даже после двух лет войны не могут научиться наипростейшей азбуке военного искусства. Не могу тебе выразить, как я на них сердит».

В царскосельском дворце за утренним чаем разговоров не было.

Дети сразу ушли к себе. За окнами серо и неуютно. Завернувшись в плед, Александра Федоровна сидела в своем лиловом кабинете.

Хоть бы Аня пришла или Лили Ден!

Вырубова в самом деле скоро явилась.

— Часа два тому назад, ваше величество, звонила Мария, сказала, что отец Григорий отправился накануне вечером к Юсуповым и его все еще нет дома.

— Не знаю, зачем он туда поехал, — недовольно заметила государыня, — отца с матерью нет в городе, Ирина, с которой он будто бы хотел познакомиться, — в Крыму. Один Феликс…

Появился Волков.

— Ваше величество, Александр Дмитриевич звонит. — Всех других министров он называл по фамилии, только Протопопова и Штюрмера — по имени-отчеству.

— Аня, сходи.

Когда Вырубова возвратилась, царица оцепенела, взглянув на ее лицо. Еще не разобрав, что вещают ее побелевшие губы, она прижалась к спинке кресла, прошептав чуть слышно: «Приближается!..»

Вызванная по телефону Лили Ден вошла. Ей кивком указали кресло. Сидели, не проронив ни слова.

Когда Александра Федоровна поднялась и молча, как во сне, двинулась в кабинет царя, Ден и Вырубова последовали за нею. Постояв перед столом, уставленным бесчисленными фотографиями, императрица пошла в кленовый будуар и в угловую гостиную. Вид заснеженного сада с голыми деревьями напомнил картину Луи Вивена «Scene cruelle»: оловянное небо, поляна, обрамленная черными деревьями, а посередине, на снегу — самка лося, раздираемая волками. Жалобно оскаленный рот и отчаянные глаза, устремленные вслед убегающему детенышу.

Несколько лет назад, когда Александра Федоровна увидела в одном французском журнале репродукцию с этой картины, она возмутилась живописной манерой: «Какая гадость!»

Сегодня вспомнила о ней. Сомнамбулически прошла через библиотеку и очнулась в зале с горкой перед маленьким автомобилем наследника. Царица обняла его и зарыдала.

Смеркалось, когда Волков доложил, что великий князь Дмитрий Павлович просит по телефону позволения приехать к чаю в пять часов. Ему велели отказать. Через некоторое время позвонил Феликс Юсупов, просивший тоже позволения приехать. Он хотел что-то сказать Вырубовой, но государыня не позволила ей подойти к телефону. Феликсу было предложено через Волкова прислать письменное объяснение. Вечером пришло его письмо с клятвенным уверением, что Распутина вчера вечером у него не было. Справлял вечеринку с приятелями, и все перепились, а Дмитрий Павлович, уходя, застрелил собаку во дворе.

Ни Вырубову, ни Ден императрица не отпустила, уговорив их ночевать во дворце.

Наутро весь Петербург говорил о черной калоше № 11 с пятнами крови. Обнаружили возле проруби на Невке у Крестовского острова. К месту открытия приехали прокурор и товарищ прокурора петроградской Судебной палаты, судебный следователь по особо важным делам, министр юстиции со свитой чиновников, сам Протопопов с начальником Охранного отделения и с главным начальником петроградского военного округа.

Вызвали водолазов. Движение по мосту закрыли, но на набережных собралось много хорошо одетой публики, извозчиков и автомобилей.

Водолазы условленным знаком известили, что тело найдено. Оно примерзло снизу ко льду так, что пришлось отдирать пальто и волосы.

Около одиннадцати в бутылочно-зеленой воде проруби показалось что-то вроде женской меховой муфты, Стоявшие поблизости чины водолазной команды ухватились за нее, и в тот же миг поднялась голова с бледно-синим лицом, черной прилипшей бородой, точно тянули сдохшего водяного. Опутанного веревками, мокрого, лоснящегося положили на лед, как убитого тюлени.

Пока переносили в приготовленное помещение, занимались медицинским освидетельствованием и составлением протокола, высшее начальство решало вопрос, куда везти тело для вскрытия. Городские больницы неудобны. Остановились на Чесменской богадельне, в восьми верстах от Петрограда.

В 12 часов к телу допущены были обе дочери Распутина и жених одной из них — подпоручик Панхадзе. Матрена вздумала было голосить, но сестра ее одернула. Когда тело, положенное в санитарную карету, отбыло, за ним двинулась длинная вереница карет и автомобилей.

Вырубова и Ден почти не отходили от телефона. Через них царица узнала, что старца бросили в прорубь еще живым. Об этом свидетельствуют освободившаяся от веревок правая рука и легкие, полные воды. Каждое такое сообщение ножом ранило государыню.

К вечеру она ни детей, ни Вырубовой, ни Ден не хотела видеть. Сидела, не зажигая огня в кабинете, и думала только о том, чтобы скорей приехал Ники. Он прибыл на другой день к вечеру. В назначенный час, со всеми дочерьми, она стояла в стеклянном павильоне и, когда прибыл поезд, бурно устремилась в вагон. Обняв мужа и бросившись целовать прибывшего с ним наследника, царица разрыдалась.

Рано утром в Чесменской богадельне состоялось отпевание. Кроме жены и дочерей, присутствовали чиновные лица да несколько сестер милосердии. В девять часов одна из них отвезла на моторе гроб в Царское Село. Временно, до весны, решили похоронить возле парка, на том месте, где Вырубова собиралась строить убежище для инвалидов.